Дьявольская субмарина Сергей Ковякин «Они вышли, вернее вытекли, из узкой трещины в старой каменной стене, поросшей клочьями синего мха. Старый алкоголик, коротавший тёплую ночь в обнимку с бутылкой, вытаращил глаза и хмыкнул от удовольствия, увидев, из какой грязной дыры вынырнули эти два прилично одетых субъекта. … Начиналась новая шахматная партия между двумя одинаково враждебными человеку силами: Господом Богом и господином Дьяволом». Сергей Ковякин Дьявольская субмарина 1 Закат за широким панорамным окном мастерской угасал, когда художник закончил полотно. Леонид Лано́й снял картину с трёхногой подставки и огляделся — куда бы её пристроить, чтобы посмотреть издали, как бы посторонним взглядом? В кабинет нести не хотелось, там стены занимала «продажка», а здесь, он чувствовал, получилось стоящее. Торопливо составил рядом два стула а ля Людовик и прислонил к их капризно выгнутым спинкам узкое полотно. Закатное солнце готово было утонуть в водах бухты Тихой. Прощальный луч осветил верхний этаж дома-башни, что стоял на каменистой сопке и обвевался всеми ветрами. Заглянул он и в мастерскую. Леонид сделал три шага назад, поднял глаза на картину и вздрогнул. Произошло колдовство. Море на полотне ожило, плеснуло свинцовой рябью. Акулий корпус подводной лодки, шедшей прямо на зрителя, стремительно рассекал волны. Вот тогда-то хриплым варварским проклятием азиатских побережий срединного моря прозвучали слова коренастого и рыжего, судорожно вцепившегося клешнями рук в ограждение рубки: — Шанхар, тарс им манехем! Высокий спутник коренастого, обезьяноликого, стоявший справа, сбросил кожаный капюшон альпака, непромокаемой униформы подводников, и злобно уставился на своего создателя красноватыми, тлеющими зрачками змеи. Пожалуй, вряд ли он был рад произошедшему чуду. Ланой тоже не обрадовался метаморфозам Белой Субмарины. Его поразило выражение лица этого типа в альпаке, доселе скрытое капюшоном, — в мороси брызг, с широко расставленными глазницами и выпуклыми, словно от базедовой болезни, глазами с вертикальными зрачками. И коренастый не отрываясь смотрел на своего повелителя — Адмирала Тьмы, льстиво, по-шакальи угодливо. Море продолжало бушевать, слабый шум волн долетал до широкой комнаты, залитой светом, отражаемым хитроумными зеркалами за окном. Леонид прилип к стене, словно эти двое могли спрыгнуть с мостика к нему в мастерскую, и с нескрываемым изумлением продолжал рассматривать живой окоём картины, будто не он сам несколько минут назад нанёс свинцовыми белилами последний мазок на кильватерный след дьявольского корабля Глубин. Подводная лодка стремглав неслась в бушующих просторах, шла уверенно, с каждым мигом приближаясь к Владивостоку, разводя буруны острым форштевнем. Два исчадия ада с нескрываемой ненавистью внимательно изучали художника. Волны облизывали горбатую палубу белого цвета в грязно-ржавых потёках и, шипя, скатывались обратно. «Пятнадцать узлов в час», — машинально определил Леонид. Пронзительно выл над лодкой ветер, лёгким сквозняком властвовал в комнате, шевелил сдвинутой шторой окна. Ему было дано прорваться сквозь плоскость картины вслед выкрику коренастого моряка, ему да ещё мельчайшим солёным брызгам. Но вот луч солнца погас, и волшебство кончилось. За окном дремотно укладывалась на покой дальневосточная ночь, вдали, на рейде, всё ярче светились огни кораблей. Леонид, освобождаясь от кошмара ожившего видения, оттолкнулся от стенки и двинулся на кухню. Там, не зажигая света, открыл холодильник, налил себе полстакана можжевёловой водки с запахом дымка и залпом выпил. Тяжело опустился на табурет. Следовало приготовить наскоро ужин — холостяцкую глазунью, весь день всухомятку, но он всё сидел, бросив руки меж колен, и жернова-мысли с каменным стуком ворочались в голове. И в мастерскую не хотелось возвращаться, хотя нужно было бы взглянуть на работу при свете люминесцентных ламп. Он часто писал флюоресцирующими западногерманскими красками, те давали потрясающий эффект в темноте. Леонид неожиданно почувствовал, что боится ещё раз взглянуть на собственную работу. «Пора кончать, — мелькнула здравая мысль. — Сопьюсь…» И тут же резко нырнул вперёд, зло шваркнул дверцей дорогого шведского «розенлева» и снова хватил можжевёловой, зацепив на закуску солидный ломоть солёной сёмги. «Сопьюсь…» Придавленная алкогольными градусами мысль эта уже не казалась ему такой отчаянной, и Леонид принялся азартно жевать сёмгу вместе с крепкой шкурой. «А если и так, кому я больно-то нужен, то ли гений, то ли сумасшедший? Кому?..» 2 Свежий след когтей на ильме уже не удивил Аркадия. Тигр кружил вокруг него второй час. Обходил справа, крался слева, пересекал песчаную тропу, чётко отпечатывая гигантские следы могучих лап. Полосатая кошка забавлялась. Она была сыта и благодушна. Её раздражал запах металла и человеческого пота, промокшей одежды. Единственное, чего не было — запаха страха. Упрямый человек бесстрашно пробивался по заросшей лианами тропе. Дальневосточная тайга с неохотой пропускала одинокого путника к берегу реки. Четверо его товарищей изрядно отстали, то и дело останавливаясь для краткой описи растительного ареала. У них были японские карабины, и с ними остались три лайки. У него тоже карабин, станковый рюкзак, массивная фотопушка на груди и длинный нож-балан, что с размаха опускался на сплетения лиан. Он знал: через неделю от его тропы не останется и следа, всё перевьют, сцепившись намертво, молодые побеги. Примерно три часа назад он почувствовал пристальный взгляд в спину. Но пятнистый подлесок, испещрённый пятнами солнца и глубокой тени, мог спрятать добрую сотню хищников. Непроходимые уссурийские дебри, где соседствовали маньчжурский орех и корейский дуб, дикий виноград и лимонник, сплошные заросли заманихи, кусты рододендрона по сопкам да колючие стены элеутерококка, тигра скрывали надёжно. Хищнику было интересно следить за человеком, в молодом звере играла сила, а то, что странник знал: его выслеживают, придавало игре интерес. На галечной отмели у старых валежин, обглоданных бурной водой до костяного блеска, Аркадий сбросил рюкзак, прислонил было к коряге и карабин, но тут же вновь закинул его за плечо — опасность была разлита повсюду. Сегодня он запечатлел добрую сотню пейзажей, в том числе и Хойхан-Со, и три кадра истратил на тигриный след, затекающий водой. Высокочувствительную плёнку он убрал в переносной холодильник-термостат. Он аккуратно положил карабин слева от себя, а фотокамеру справа и, опустившись на четвереньки, напился из реки. Затем раз-другой окунул разгорячённое лицо в воду, а когда выпрямился, испуганно замер, глядя на противоположный берег мелководной, бурливой реки. Тигр стоял напротив и смотрел на человека, нервно подёргивая хвостом из стороны в сторону. Хищник зевнул, оскалив пасть, и Аркадий прижал приклад фотопушки к плечу, ловя его громоздкую башку в перекрестие прицела. — Сумасшедший амба, — судорожно выдохнул он, так и не поднявшись с колен. Перескочить через мелководье тигру ничего не стоило, но тот всё стоял и смотрел, как человек сдвигал предохранитель и переводил затвор аппарата на очередь. — Была не была, — пробормотал Аркадий, увидев, что тигр принялся лениво лакать воду, и мягко нажал на спуск. Фотопушка защёлкала в автоматическом режиме — четыре снимка в секунду. Теперь его волновало другое — хватит ли плёнки, не порвётся ли?.. Тонкий слух зверя уловил резкие щелчки и сквозь шум воды. Он одним прыжком скрылся в зарослях чозении, реликтовой ивы, и уже оттуда донёсся его приглушённый рык: «Ээ-ооун…» И наступила тишина, великая тишина леса. Она вобрала в себя и плеск воды, и шорох листвы, и была долгой-долгой, обвораживающей. Аркадий блаженно и бессмысленно улыбался. Он положил фотопушку и потянул к себе карабин. Осторожно поставил оружие на предохранитель, извлёк засланный в ствол патрон и, подкинув его на ладони, спрятал в карман штормовки. Будет вечером время у костра — выцарапает на гильзе ножом дату и название реки. — Сумасшедший амба, — ещё раз вслух повторил он, глядя на то место, где только что стоял зверь. 3 Они вышли, вернее вытекли, из узкой трещины в старой каменной стене, поросшей клочьями синего мха. Старый алкоголик, коротавший тёплую ночь в обнимку с бутылкой, вытаращил глаза и хмыкнул от удовольствия, увидев, из какой грязной дыры вынырнули эти два прилично одетых субъекта. Он даже не подозревал, чем обернётся вскоре для него их появление. — Кха-кхе-кхи, — злобно прокашлял он, и этот надсадный кашель-лай больной, проспиртованной припортовой собаки осквернил зыбкую тишину прекрасного, золотистого утра. Тени вышедших из стены внезапно хитрым колдовским крестом упали на влажную от росы скамейку с литыми чугунными ножками, нависли над стариком. Алкаша затрясло от адского, пронзительного холода, исходящего от теней, словно те взлетели с вечных льдов Коциума, трущоб преисподней, коим уже не один миллион лет. Беспричинный ужас сводил лопатки, и старик, обмирая от страха, услышал, как заговорила тень обезьяноподобного карлика. — А-а, сухопутная помойная крыса… Теперь старик разглядел, что у карлика обозначилось лицо — нос, глаза и рот, и всё это как бы приплясывало и менялось местами. Рот кривился в издевательской усмешке, а глаза сочились скорбными слезами. Затем тень опустилась — стекла на землю и быстро, с сухим шелестом приросла к кривым обезьяньим ногам, поросшим тёмным курчавым волосом и обутым в глянцево сверкавшие лакированные калоши. Его спутник, высокий костлявый человек в чёрном плаще, в остроотглаженных брюках, болтающихся на бестелесных ногах над странными, напоминающими козлиные копыта ботинками, продолжал двоиться. Он стоял вроде бы у скамейки и в то же время поодаль от неё. Дальний двойник о чём-то разговаривал с карликом, а ближний продолжал изучать с брезгливым любопытством пьянчужку, скрючившегося на лавке. Взгляд пустых бесцветных глаз стал осязаемо острым. Раздвоенный словно невидимым скальпелем вспорол пропитанную алкоголем плоть, дублённую морскими ветрами и житейскими невзгодами шкуру, и вот верещавшая от ужаса душа бедолаги уже выдернута за шкирман вон из грешного тела! Голенькая, довольно невзрачная на вид душа едва не отдала Богу причальный конец, но той же неведомой силой брошена на прежнее место, правда, вверх ногами. Скуля и чертыхаясь, устроилась как положено. Затихла… Алкоголик очнулся с трудом. Долго и бессмысленно таращился в предрассветный сумрак. В отдалении скользили крохотные, словно шахматные, фигурки. И тут же старику почудилось, что это призрачные, высоченные, под небеса, исполины. Они сильно раскачивались при ходьбе. Казалось, эти двое так и не научились толком, по-человечески ходить. Следы их слабо отдавали запахом тухлых яиц… Потрясённому увиденным и пережитым алкашу было неведомо, что начиналась новая шахматная партия между двумя одинаково враждебными человеку силами: Господом Богом и господином Дьяволом. Позвольте же автору записать первый ход этой игры… Когда старик пришёл в себя и попробовал встать, по-прежнему прижимая заветную бутылку к животу, некто третий в ангельски-белом одеянии замахал на него пальмовой ветвью. Перебирая босыми ногами в воздухе, он говорил участливо о раскаянии и покаянии, о смирении гордыни… Старик злобно обматерил серафима и заковылял прочь. — Дура ты! — кричал он шестикрылому. — Я в вас не верю, потому что атеист! Трещина в стене давно сомкнулась, осталась только ломаная чёрная линия. Мир за ней, приоткрывшийся пьяному человеку на мгновение, был ему, конечно, чужд, но видение, его посетившее, ослепительно-радужное, многоцветное, всё ещё стояло перед слезящимися глазами. Всё ещё тупо глядя па стену, он приложился к откупоренной бутылке с розовым портвейном и с отвращением выплюнул, морская горько-солёная вода плескалась в ней! Старик взвыл от подлой шуточки исчадий ада, запустил никчёмной бутылкой в чудака с пурпурными крыльями за спиной и припустил мелким скоком к знакомой перекупщице спиртного. Ангел разочарованно смотрел ему вслед. 4 Внезапно испортилась погода. В неурочное время прилетел буйный ветер, встормошил, взбудоражил и море и залив, чайки жалобно закричали, бросаясь на крутую волну и тут же взмывая вверх. Они визгливо ссорились из-за мусора, поднятого волнами, и то и дело отважно кидались в круговерть воды. Ветер, забавляясь, играл волнами, высокие яростные валы бушевали, догоняя друг друга и лишь на берегу распрямляя свои горбатые спины. Белёсая пена хлопала в острогранных глыбах камней, у наклонного монолита мола, уходящего косо в глубину. Странные гости из неведомого стояли в конце волнореза, отсекающего бухту от ярости океанских волн. Смотрели, как из-под беснующейся воды медленно всплывала продолговатая белая тень. Карлик тоненько и вежливо хихикнул, почтительно снизу вверх заглянул в лицо высокому господину. — Осмеливаюсь выразить своё искреннее отношение к шутке вашей Темности. Я думаю — это бесподобно! Но… Но, ваше Великолепие, зачем так утончённо? Ослиной мочи бы ему, а не морской водицы. На веки вечные! — Всё-таки ты на редкость туп и вульгарен, мой верный идиот Глюм… Слова, что молча, не разжимая рта, произнёс высокий, как бы проявились в воздухе подобно рекламной строке, затем мириады льдинок, их составлявших, осыпались с лёгким шорохом изморози, тут же тая. — Все эти семь тысяч лет, что я знаю тебя по твоей верной шакальей службе, мой преданный дурак, — позвякивали льдинки, — ты неизменно действуешь по старинке. Хватаешь в первую очередь за глотку тело, а надо хватать душу… — Душу за глотку? — Глюм пожал плечами. — Не обучен, ваша Темность! Дубинкой по затылку, иголки под ногти, факелом в морду… Дёшево и сердито! — Дуботолк! Возьми его за струночку в душе и тихонечко — дзинь… «Дзинь-нь-нь», — задребезжало последнее слово, осыпаясь поверх подтаявшего сугробика. От всплывшей субмарины, мелко вздрагивая на зыби утихавших волн, отвалила шлюпка. Вёсла дружно ударили о воду. Загребной стал что-то громко и ритмично выкрикивать на древнеарамейском. Сумрачные бритоголовые матросы, напряжённо и безрадостно скалясь, мерно сгибались и разгибались. «Мы зря сюда заявились, — невольно подумал Глюм, забыв о невозможности своих мыслей быть потаёнными. Он недоверчиво озирал спящий город, вольно и красиво раскинувшийся на сопках. — Он по-ангельски чужд нам…» — Клянусь льдами Коциума, ты опять забываешься, скотина! Чьё имя ты произносишь? Забыл пословицу — «Помяни ангела, и он тут как тут»? На этот раз слова высокого господина затанцевали в воздухе разгневанными языками пламени. — Я должен посмотреть на этого парня. — На какого, ваша Темность? Это тот, что… — Этот пачкун посмел нарисовать мой корабль и тем самым поставил Белую Субмарину на мёртвый якорь в этой бухте. Навечно! И она будет стоять здесь, пока… — Пока не осыплется краска и не сгинет холст! Но разве он солгал? — Да лучше бы солгал! Но забери его Бог, кто ему дал право изображать меня, князя Тьмы, Адмирала Преисподней, Величайшего и Ужаснейшего Морского Демона? Я клянусь, этот маляр приползёт ко мне на коленях! А картину повесим в кают-компании над моей коллекцией черепов, пробитых выстрелами в висок, в затылок, гильотинированных в прошлые века… Белая Субмарина снимется с якоря! Мазила ещё походит с нами по морям, клянусь Астаретом, Велиалом, Вельзевулом, Бегемотом, Люцифером и его братом-близнецом Люцефиром. Лично ты, Глюм, займёшься им. Знаешь, что над сушей я не так властен, как над морем. Сделай из него вначале самоубийцу, такие частенько попадают прямо к нам, в Дуггур. Детали на твоё усмотрение, мерзавец. Пошевели своей единственной извилиной, хотя она у тебя, кажется, тоже прямая. И вот любезная парочка уселась в шлюпку. Гребцы ударили вёслами и устремили её бег к ослепительно-белому кораблю, который казался таким лишь издали. Поблёскивают, качаются в такт бритые головы, помеченные одинаковой татуировкой над правым ухом: краб размером с металлический доллар, раскрашенный китайской тушью в три цвета. Той долей мозгов, что была видима командору, предусмотрительный Глюм привычно думал о всей «драконьей» мелочи: сурике и белилах, о пасте «гойя», о чистке меди грубым сукном, о том, что давно бы пора переплести свою девятихвостую плётку, свитую из кожи нераскаявшихся грешников. От долгого употребления изрядно поистерлись бронзовые гайки, что отлили по рисунку весёлого бородатого грека в далёких Сиракузах. Как бишь его? Арти, Арши… Архи… Он ещё бегал голым по улицам и орал какое-то дурацкое слово. Ох и потешался же над ним Глюм! А невидимые взору командира извилины уже выродили осторожную мыслишку: чем лично для него обернётся предстоящее дело? Он даже бросил пёстрые гадательные бобы из рога чёрной коровы, и раз выпала буква «фита» и дважды подряд «геенна». Хе-хе-хе!.. Чужой город, а двуногие истинно опасны. Ведь эта, чтоб её, техника всегда поперёк дороги нам, верным и простодушным слугам Тьмы! Вспомнив последнюю шуточку Чёрного Мсье, Глюм издал горловой звук. До конца дней не пить, когда без алкоголя не жизнь, когда клетки печени уже сгорают от неуёмной жажды. Но вместо вина, водки, спирта, «бормотухи», марганцовки — что бы ни взял в руки старый алкарь — всё обернётся морской водой. Это «монтана», как говорят косноязычные завербованные портовые люмпены. Но лично Глюм подобных деликатных выражений не признавал. Он был суровым практиком. И питал слабость к сильным словечкам. 5 Неожиданно он подумал о том, что может и не скрывать свои мысли. К чему? Можно думать какими угодно мозгами, правыми, левыми, верхними, нижними, поскольку того древнего наречия, которым он владел, никто уже не знал на белом свете. Вымерли его соплеменники, растворились в сонме иных племён и народов, да туда им и дорога, всей этой сволоте, что, право же, почище ламихуз! На родном языке он думал по привычке, а семь тысяч лет назад разговаривал со своими землячками, чтоб им всем… Вот времечко-то летит! Глюм с содроганием вспомнил, чем закончился тот последний разговор на родном языке. Колодцем! Сидя в сухой глубокой дыре, Глюм (а его и в прежней, благодетельной жизни так звали) ни о чём и не думал. Просто сидел и от нечего делать ковырял глину толстым грязным ногтем. Ветер пустыни сыпал ему на голову мелкий песок, а жизни оставалось ровно столько, сколько он выдержит без воды. Пить, конечно, хотелось дьявольски, но ещё больше — жить… А начнись песчаная буря, и смерть придёт гораздо быстрее. На крышку колодца эти ублюдки навалили груду камней, стаскав их со всей округи. Песок сквозь щели быстро засыпет могилу-ловушку. Скуки ради Глюм проклял всех богов. По слухам, так вызывали Сатану. Но никто не появился. Тогда Глюм проклял всех будущих богов. Никого… Тихо шелестел по стенкам песок. И как песок тёк долгий вечер, затем ночь, утро, день… Это звучала вкрадчиво смерть, обещая мучительный конец. Глюм нащупал в углу мешок сухой солёной рыбы и взвыл. Он выл долго и громко, силы можно было не экономить. А в обед после второй рыбины, которую он сожрал всё-таки с удовольствием, завыл снова, и уже через час, потеряв от жажды рассудок, грыз запястье, пытаясь утолить её своей кровью. И тут он услышал откуда-то издалека стон-звон колокольчиков. Он решил, что это очередная галлюцинация, и прохрипел страшное проклятие всему роду человеческому, выплёвывая ошмётки кожи и мяса, не чувствуя больше ни боли, ни желания жить. Но Глюм не ослышался. К колодцу подошёл караван некоего Аштарешта, халдейского мага и кудесника, злого чародея. Его прислужники с зыбкими, постоянно меняющимися лицами вытащили оттуда вместо воды дурно пахнувшего пирата Глюма. Раздосадованные, они решили отправить его обратно в песчаную могилу и отправили бы, но тут у них разгорелся спор. Одни утверждали, что эту человеческую мразь следует спустить вниз головой, чтоб разом и покончить, другие возражали — нет, ногами, пусть ещё помучается. Глюм обессилено сидел на песке и без всякого интереса смотрел, как кочевники в пёстрых бурнусах, разъяряясь всё более и более, уже хватают друг друга за грудки. На шум и ругань из войлочного шатра выглянул хозяин каравана, добродушный толстяк Ашгарешт. Увидев дравшихся слуг, растянул узкую щель рта в улыбке. Казалось, его розовое лоснящееся лицо вот-вот лопнет от жира. По знаку хозяина Глюма подтащили ближе. Толстяк заговорил на одном из срединных наречий побережья. Глюм с трудом, но всё-таки понимал его. — Кого я вижу! Пират и душегуб Глюм собственной персоной… Глюм ничему не удивлялся. Колодец, песок и солёная рыба лишили способности осмыслить происходившее. Он тупо пялился на Аштарешта, соображая, откуда тот его знает. — Не хочешь ли сказать, что, предавая людей смерти, хотел лишь избавить их от страстей земных и помочь им обрести загробную жизнь в Эдеме? Но ведь попутно ты избавлял не только от долгих мучений, но и от золотишка? Ты любил золото, Глюм… Глюм молчал, всё ещё мучимый неразрешимым, для него вопросом: где они встречались с этим жирным караванщиком?.. — Но твои неблагодарные сородичи, такие же разбойники, как и ты, решили, что твои подвиги даже превзошли их свирепость и подлость. Они ограбили тебя самого и немного проучили на прощанье. Впрочем, три сломанных ребра, раздроблённая челюсть, пробитая голова не в счёт. Всё это мелочи по сравнению с той казнью, которую они тебе придумали. Бросили тебя в колодец! Да ещё и щедро снабдили продовольствием, чтобы не сразу окочурился. Ты уже пил собственную мочу? Нет? Значит, немного поскучав в одиночестве, уже взываешь к Кабалле о помощи? — Аха ахага ахагин, — прошамкал наконец Глюм, придерживая рукой сломанную челюсть. — «Тебя ли я звал, господин?» — повторил вслух невнятную фразу пирата Аштарешт. — Ты это хотел сказать? В его пухлых пальцах вдруг очутилась сосулька, и караванщик сунул её в рот. Глюм видел такие длинные прозрачные сосульки у Оловянных островов, Касперид, во время одного из дальних плаваний. Правда, там они были чуть побольше. Там же он впервые увидел и снег — закоченевший дождь, падающий с неба. Купец стал блаженно чмокать, талая вода текла по его руке, падала на песок. Глюм судорожно сглотнул, испытывая адские муки. — Да уж ясно, не меня! — сказал Аштарешт. — Ты ведь, кажется, звал Самого… Неужели ты думаешь, что он придёт? Да на кой ты ему? И мне ты не особо нужен. Тут маг отшвырнул сосульку, озабоченно пощупал горло: — Гланды… Может быть ангина. Гланды — штука капризная… Глюк проводил взглядом льдинку, от которой через секунду не осталось и мокрого места. Он бы променял на неё сейчас целое море воды, огромный океан холодной и пресной воды. Купец замотал горло неизвестно откуда появившимся мохеровым шарфом, поясняя: — Стрептоцид ещё не изобретён, да и насчёт пенициллина никто из наших не подсказал Флемингу… Да и нет, его, Флеминга, не родился ещё! Мучайся теперь с гландами, как вшивый ассирийский раб! На сей раз Аштарешт — и снопа из воздуха — извлёк аппетитный шашлык на витом бронзовом шампуре, и теперь Глюму зверски захотелось есть. — Итак, мы остановились на том, что ты мне не нужен, — сказал чародей с набитым ртом. — Но мой стародавний приятель, морской демон, просил подыскать для неделикатных поручений какого-нибудь подонка. Думаю, ты вполне подходишь… Эй! Чёртовы слуги! — Он, хлопнул в ладоши. — Мне холодного фалернского. Ему чашу поднесите… Тотчас один из прислужников принёс запотевший рог с фалернским вином, а другой бережно подал чёрную фарфоровую пиалу, наполненную багрово-жёлтым мерцанием жидкого пламени. Золотом отливала и надпись по краю пиалы, выполненная арабскими летящими буквами. Аштарешт замахнулся на прислугу пустым шампуром. — Из какого века вы достали её, сыны вероотступницы Лилит, предавшей демонов и согрешившей с Адамом?! Печать проклятия лежит на ваших делах, словах и лицах! — Из вьюка на белоснежном верблюде, господин наш. — Ну что с них взять? Опять перепутали время и место, ослы. Этого времени ещё нет! Нет арабов, нет арабского алфавита! Нет фарфора, Корана, Аллаха, Христа и Будды… Нет даже философа, который скажет недурную фразу: «И песок однажды утоляет жажду». Нет влюблённых, коим предстоит испить из Чаши напиток любви и смерти… Мне нужна обыкновенная глиняная чашка из Хараппы, ясно? Ведь Чашей её делает колдовское зелье. Можно даже ту, что гончар сделает завтра утром. Только не забудьте кинуть ему пару медяков. Знаю я вас, жульё! Поднялась суматоха. Кого-то будили, громко колотя в дверь, и заспанный голос обещал испытать крепость своей дубинки на боках ночных бездельников. Неудивительно, в Хараппе была глубочайшая ночь, ведь это селение лежало от колодца на тысячу дневных переходов к востоку. Затем стали торговать чашку. Заспанный гончар предлагал неожиданным покупателям совсем дёшево кувшины для вина, расписные жертвенные блюда для храма, кувшины для омовения, но, получив отказ, заломил за требуемую чашку такую цену, что прислужники тут же упали на колени перед хозяином: — Как быть, наш господин? Два быка, арба и молодая жена — такую цену определил упрямый гончар. Аштарешт веселился, икал от смеха, видя, как страдает Глюм от жажды и как набавляет и набавляет цену гончар. Эх, его бы в руки Глюму, отыгрался бы пират за свои мучения на жадном мастере. Он бы содрал с него шкуру. Он бы подвесил его за… — Фигу тебе, Глюм! — произнёс Аштарешт, вытирая слёзы пёстрым бухарским платком. — У меня таких денег нет! Пару-другую медяков куда ни шло, но такую сумму… Три меры золота! Впрочем… У тебя ведь остался клад, там… Ну, ты помнишь где. Решай свою судьбу сам. Глюм подумал и согласно кивнул. Остаться бы только жить, а там он вернётся к прежнему ремеслу и когда-нибудь обязательно навестит Хараппу. Берегись, гончар… Ударили по рукам, принесли невзрачную и кособокую чашку, обожжённую по случайности вместе с хорошей посудой. Глюм понял — над ним издеваются, но не показал виду. Однако купец мог заглянуть на самое дно души. — Что ты так косо смотришь на неё, Глюм? Кабалла предлагает тебе избавление от жажды, мучений, глупости… В этом пережжённом куске глины масса ингредиентов, в том числе и твоё любимое золото. Но есть и неизвестные тебе палладий и уран. Их так много, что ты успеешь десять раз сдохнуть, прежде чем я расскажу подробно о каждом. Единственное, о чём я должен тебя предупредить, — напиток холоднее жидкого гелия. Впрочем, можешь немного подумать. Кабалла играет в свои игры честно. Тебя покоробил торг с мастером, но ведь он продавал свой труд! Ты понимаешь, что такое заработанное и что такое нахапанное? Нет конечно. Но тебе ещё предстоит познакомиться с удивительной страной, где одни будут зарабатывать свой горький хлеб, а другие — воровать, прикрываясь высокими словами о всеобщем равенстве, братстве и будущем счастье… Глюм медлил. От напитка демонов и впрямь несло лютым холодом, хотя в кособокой чаше бушевал огонь. Нет, всё-таки только мастер мог вылепить и обжечь такой сосуд, который выдерживал бы чёрное колдовство Козлоногого. — Как хочешь, — пожал плечами Аштарешт. — Я верну тебя в колодец. Послезавтра ты в нём и сдохнешь! И Глюм с содроганием выпил содержимое чаши… В ней действительно оказался напиток вечности, но не бессмертия. Нескончаемость бытия следовало ещё заработать своей шкурой. Так он попал на деревянный скрипучий корабль-призрак, судно Морского Страха, из флотилии морского демона. Демон за шесть тысяч лет дослужился до Адмирала Тьмы. Глюм — ему вечно мешало тупоумие и поспешность — от юнги до боцмана, «дракона», на Белой Субмарине. Каждому своё, как некогда говорили ушедшие в пучину атлантийцы… Да, Аштарешт, ныне прозываемый Астаретом, был прав. С тех пор все эти долгие сотни и тысячи лет он ничего не пил. Никогда. Нигде. И жажды никогда не испытывал. Глюм здорово просчитался. Пасть сухого колодца и мучительная смерть от жажды были ничем перед тысячелетним унизительным рабством. Впрочем, Чёрный Мсье как-то обронил: прежнее вернётся. Шутничок! 6 Паром на мыс Чуркина неспешно шлёпал через бухту Золотой Рог. Четверо случайных попутчиков давили «клопомор» — пили дешёвое вино цвета марганцовки. Старик, оказавшийся по соседству, лишь громко сглатывал слюну при виде стакана, лихо гулявшего по рукам. Изредка и ему предлагали — самый чуток, на донышке, но всякий раз он с некоторым усилием отказывался. Длинный Коля, более известный в рыбном порту под кличкой Христопродавец, привычно и вдохновенно врал. Изредка он дёргал подбородком, показывая свежий багровый шрам на горле. Двое ему усердно поддакивали. Они «упали на хвост», то есть присоседились, и выпивка им перепадала задарма. Четвёртый же всё время страдальчески морщился, «Клопомор» раздобыл Длинный, но деньги-то дал он, Леонид Ланой, так что делать вид, будто ему интересна эта гопкомпания, он не обязан. Он вообще чувствовал себя на редкость унизительно и думал, что зря уехал из Разлаповки. Бегал бы себе на лыжах да гонял бы с кабыздохами зайцев по заснеженным деревенским полям от Чертогрива до Мостушей… Ему почему-то вспомнился дикий берег таёжной реки и могучий выворотень, по-местному — ланой. Кедр упал совсем недавно, но грозовые дожди уже омыли его толстые узловатые корни и, хотя исполин ещё зеленел густой кроной, дерево было обречено. Огромные камни, судорожно сжатые корневищами, бывшие их прочной опорой, теперь, вздетые высоко в воздух, издали напоминали странные плоды. Его убил ураган, повалил наземь, и никакие силы не могли вернуть ему прежнюю опору. Ланой… Выворотень… И ведь он тоже — Ланой. И он теряет (или уже потерял?) свою опору… Из омута у самого обрыва, где прежде рос красавец кедр, взметнулся в воздух хариус. Его полёт был серебристым слепком секунды бытия. Казалось, он хотел напомнить отчаявшемуся человеку — жизнь, несмотря ни на что, продолжается!.. А сегодня ему стало совсем тоскливо. Он опять разрывался меж берегом обыденности и своими мыслями, своими картинами, среди которых было много пакостных, но не лживых, нет, И ему страшно захотелось выпить, на ночь глядя, хотя знал — все кабаки и шалманы в центре закрыты, а на краю города одинокого прохожего могут не просто раздеть, но и пырнуть заточкой. Портовый город… Вот случай и свёл его со сведущим, едва знакомым ему портовым забулдыгой. — …И рванул я тогда с «Хи-хи, ха-ха» к Белому, а от него — к Цыгану с бараков. И он, стерва, пустой! А у «Трёх поросенков» встретил нюрок с «Шалвы Надибаидзе», они уже отоварились, и пошли мы пивом от Юры разговляться… Коля Длинный увлечённо трепался, не забывая прикладываться к стакашку, и ему заворожённо внимали собутыльники. Они оккупировали тупиковый коридорчик у туалета. Пятый, дедок, ошивался тут же. Ланой тоскливо курил штатовские сигареты и смотрел, как по середине бухты, сопровождая паром, скользит под водой видимая ему одному продолговатая белая тень. — Вот так и живём, — разомлевший дружок хлопал Христопродавца по костлявой спине изо всех докерских сил, так что внутри у того что-то жалобно ёкало. — Пашем, пашем, пашем… На благо Родины, значит. А если «на шару» полсмены раз-другой, значит, дома неделю не ночуешь… Ланой знал, что после смены докеры выходили ещё и на внеурочную работу, её-то и называли «шара» — ряд. — А домой идтить, с «шаровых» как загудишь… Вторую неделю дома не ночевал, а тут ты нарисовался… Звяканье стекла, и мощный глоток — стакан за раз. — Давай дедку нальём, — в очередной раз пожалел старикашку второй кореш, Васек, занюхивая «чернила» рукавом: пили хоть и «по-культурному», из стакана, но без закуски. — Да пошёл он в… трах-табидох-тах-тах! — возмутился Христопродавец. — Ему портвешок-крепляк, а он, сучий потрох, кричит: «Не может быть, вода морская». Сдвинулся от своего застарелого алкоголизма. Лей лучше художнику, а то он чего-то заскучал… — А Косарев-то на бухте Тихой, у старых гаражей, потонул. Так и не добрался до своей речки Медянки, — сказал Вася и рванул продранные мехи тальянки, выбил на палубе заковыристую дробь. — Ну, братва, дым коромыслом… Гуди-им! Христопродавец стал хлопать в ладоши, дёргая скособоченной шеей. Когда паром, взбуровив винтами воду, опустил тоскливо визжащую аппарель на выщербленный край пирса, Ланой спрыгнул первым и побежал к стальному виадуку над железнодорожной веткой из рыбпорта, подальше от бухты, парома и померещившейся ему тени. 7 Телевизор самостоятельно высветлился за полночь. Вася оторопело поднял голову от комковатой подушки и недоумевающе уставился щёлочками заплывших глаз на донельзя знакомую весёлую физиономию. По телеку выступал один из его дружков, совсем недавно зарытый в щебенистую почву приморского кладбища. — Давай вставай, ядрёна лапоть, — сказал корефан. — Хватит дрыхнуть. Пляши давай! Вася и дал, аж половицы прогнулись. Дружок решил поддержать и выдал «камаринскую». Ах ты, сукин сын, камаринский мужик! Ты куда, куда по улице бежишь? — зло и решительно подхватил Вася. Грянул невидимый хор. Из-за кулис первыми вышли мужчины во фраках, но почему-то босиком, затем выплыли лебёдушки в розовых платьях, дебелые женщины с голыми жирными спинами. Они выстроились полукругом на огромной сцене и припев тянули мощно и грозно. — Пляши, Васек, — орал корефан. — Наяривай! Что ж нам боле остаётся, как не плясать под их музыку… — Ва-ся, пля-ши, — стал дружно скандировать хор, оглушающе ритмично хлопая в ладоши. Васина супруга, возвращаясь с вечерней смены, ещё во дворе услышала истошные выкрики и дикий топот. На лестнице к ней бросился сосед, живший под ними. — Люстра упала! — грозил он трясущимся пальцем. — И за люстру уплатите, и за сервант с фарфором. А за хрусталь вообще не рассчитаетесь… За всё заплатите! — Люстра! Господи, Васенька, — кинулась бедная женщина к мужу. — Совесть-то поимей! Вася наконец остановился, смахнул пот с лица. Глянул ошалелыми глазами, не узнавая никого вокруг. Потом решительно отстранил супругу и вновь пошёл но кругу вприсядку: Жарь, дружок, шире кружок! Разойдись, честной народ, нынче Вася в круг идёт… Сосед, а затем и Васина супруга в недоумении уставились на тёмный экран телевизора, с которым, тяжело дыша, разговаривал Василий. — Во, этак-то лучше, чем пень пнём стоять, — одобрил корефан, снова высветившись в «ящике». — Нашёл, кого слушать! Ты народ слушай, народ… — и дружок кивнул на улыбчиво доброжелательный хор. Когда приехали дюжие санитары, дружок наскоро попрощался с Васей и потихоньку превратился на его глазах в скелет. Жутко оскалясь, скелет заверил Васю, что свободное местечко рядом с ним на кладбищенской сопочке он попридержит. — Главное, в гости ходить друг к другу будем, один день я, другой — ты… А как луна в полный свет встанет, вылезем из могилок «кладбищенку» пить. Не пробовал? Ну, Васек, тебе понравится! Вася, с ужасом глядя на изъеденный червями череп, дико заорал, стал вырываться из рук. Его быстро успокоили, упаковав в новенькую смирительную рубашку, вкатили сквозь неё укол в плечо, чтобы не брыкался, затем тщательно пристегнули ремнями к носилкам. Сноровисто снесли во двор, ловко задвинули в фургон. — Ну и дела, — вздохнул удручённо один из санитаров, доставая мятую пачку дешёвой «Примы». — Ночь психов. — За два часа уже третий с «делириум тременс», — пояснил его напарник Васиной супруге, удручённо застывшей у машины. — Один голышом по Светланке бегал, изображал трамвай. Хорошо, настоящие до пяти утра не ходят, а то ведь прямо по путям шпарил. Другой, дедок, набрал в бутыль морской воды и давай скакать вокруг неё. Ежели я вино всегда в морскую воду обращаю, орёт, то почему она, мол, обратно в вино не превращается… И скачет на набережной, пассы руками делает вроде фокусника. Народу собрал — ого! И «самураи» тут же со смеху укатываются, из толпы монетки ему бросают. А он всё скачет, и всё дьяволов каких-то поминает. Один, мол, в калошах ходит, а другой — длинный, худой и страшный. Всё ему чудилось, что они где-то поблизости. Я до того на них, пьянчуг, насмотрелся, что после водки пиво пить боюсь… Голова трещит с похмелья, а я себя уговариваю: «Терпи, Кеша, терпи… Не то сам „неотложку“ вызовешь и самого себя вязать будешь!» — Будь спок, я те помогу, — заржал другой медбрат. — Глядишь, вдвоём и справимся! Санитары глянули на затихшего Васю, видно, начал действовать укол. Захлопнули створки металлической раковины с жёлтым крестом на них. Машина, фыркнув сладковатым этаноловым дымком, укатила в ночь. Васина жена, прижимая платок к глазам и оступаясь, словно слепая, побрела к тускло освещённому подъезду… Город давно спал под убаюкивающий шум прибоя. Но, как и несчастная женщина, бодрствовал в это время художник Ланой. Он стоял у окна, смотрел на тёмные, без единого огонька, громады зданий, на бухту, где сонно двигался оранжевый номерной спасатель, на лениво шевелившиеся стрелы кранов у пирса № 193. Ему было смутно и тоскливо. Упакованное в крафт полотно с Дьявольской Субмариной пылилось под тахтой, стоявшей в углу мастерской, и с тех пор он спал в кабинете. Там отовсюду на него таращились с полотен в роскошных рамах с позолотой жаболюди, псоголовые монстры, вурдалаки, зомби, скелеты в бане… С этой нечистью художнику было гораздо спокойнее, чем с последним его творением. Штормистое море. Подводная лодка яростно пенит кильватерную струю и режет волны, а с рубки две фигуры в кожаных альпаках внимательно смотрят на него, и злобно тлеющими угольками блестят в тени низко надвинутых капюшонов их дьявольские глаза… 8 Поезд изрядно запаздывал. Ангел ходил взад-вперёд по перрону и нетерпеливо поглядывал на вокзальные часы, пока не убедился, что и они изрядно отстают. Потом ему надоело постоянно задирать голову. Он шевельнул бровями, и левое запястье перехватил браслет с электронными часами, а у фарцовщиков с артемовской толкучки стало одной «сейкой» меньше. Наконец подошёл состав, втянулся под расписной терем вокзала. Замаячили на перроне люди, на которых ангел поглядывал с безмерным удивлением. С рюкзаками были очень и очень многие, с русыми бородами — добрая половина. Причём многие из них не пили, а треть к тому же и не курила. Где же он найдёт искомое в суеверти добродетельного народа, хотя среди некурящих бородачей иногда попадались и отъявленные мерзавцы. Калькулятор, вделанный в часы, выдал с точностью до сотой доли процента, сколько именно. Тут ангела невзначай толкнули в плечо мощным станковым рюкзаком, и ангел облегчённо улыбнулся. Вот он! — Извините, ради Бога, — попросил толкнувший прощения. — Что вы, что вы, это я замешкался, — отозвался ангел, внутренне ликуя. «И найди ему его друга потерянного, но искреннего, дабы друг его спас! И обереги друга истинного, ибо пока есть святая дружба, нет смерти, нет пороков, нет ада…» Друг художника задержался у автоматов, ни одного исправного телефона не было. Ангел рассердился — ведь только что все телефоны были целёхоньки, опять происки нечистой силы! Он решительно вмешался в события и, хлопнув себя по карману, извлёк оттуда радиотелефон с антенной. Протянул бородачу. — Испытываем японскую модель в условиях сопок, — пояснил ангел. — Горсвязь. Попробуйте. Вы, кажется, собирались звонить? Аркадий Лежень взял трубку, быстро потыкал указательным пальцем по клавишам. Тонко зазвучал зуммер. — Ланой у телефона, — прозвучал хриплый, заспанный голос. — Кому это удалось позвонить мне по отключённому аппарату? Или у меня опять глики-глюки пошли? — Лёня? Это я, Аркадий! — Лежень? Здорово, чалдон чёртов! Каким ветром? Ангел поморщился при упоминаний нечистого и деликатно отошёл в сторону. — У меня кризис, слышишь? — кричал художник. — Я всегда телефон отключаю, когда хреново… Приезжай скорее, Ленька! 9 Глюм с отвращением взирал на людскую толпу. Запланированное на утро посещение художника сорвалось: к Ланою неожиданно заявился друг. Мало того, что этот Аркадий-дружок не пил, не курил, не якшался с портовыми шлюхами… Если бы только это! Стоило Глюму только раз глянуть ему в глаза, как он сразу почуял угрозу для себя. То был взгляд добродушного сытого тигра. Тигра! Всё в нём замерло от страха. Ну и глаза! Вроде бы обычные, серые, но пара беспощадных тигров сидела в них и скалила клыки. Такого не ухватишь, гляди, как бы он тебя сам не ухватил. А кулачищи-то! Гири пудовые! Накостылять может запросто. Будет очень больно. И хотя в последний раз Глюма били в Лиссабоне, в год так называемого открытия Америки, давняя экзекуция помнилась и по сей день. Били отчаянно, насмерть, ногами. И в общем-то за дело. Шлюхе не уплатил. Поскаредничал. Словом, едва Глюм посмотрел на здоровенного Леженя, у него пропала охота вставать у того поперёк дороги. Вот он и ретировался, как последний домовой по мусоропроводу. Сейчас он сидел в бетонной «ракушке» у кинотеатра «Приморье» на деревянной скамье, отполированной сотнями мускулистых седалищ, и время от времени нервно зевал. Иногда рыжий боцман лениво вставал и вразвалочку подходил к автомату с газированной водой. Ловко стукнув кулаком в определённое место, быстро подставлял стакан. Автомат фырчал водой без сиропа. Глюм мигом проглатывал стакан и, хмелея от ломившей зубы водички, возвращался в «ракушку». До чего же было приятное ощущение от самого процесса поглощения воды, когда перенасыщенный углекислотой холодный водопад прокатывается по твоему пересохшему за тысячелетия горлу! К нему, слава дьяволу, вернулась наконец вечная неутолимая жажда. Вот он и стремился наверстать упущенное и пил, пил, пил. Благодать! Глюм развлекался, пакостя по мелочам. Один под его добрым взглядом напрочь забывал о свидании, другой терял кошелёк, третий отрывал подошву у новеньких кроссовок. Это было уж совсем ерундовым делом: плюнул вслед — и подмётки как не бывало. Глюму было чертовски скучно. Он даже позавидовал всем этим кратко живущим, им-то скучать некогда: всё дела, дела… И тут ему захотелось сотворить мерзость помасштабнее. Рыжий боцман не стал откладывать задуманное в долгий ящик. По глазам полоснула перламутровым блеском изящная «Глория». «Тойота», — нисколько не сомневаясь, определил марку Глюм, легонько щёлкнул пальцами. Демоны холода, сидевшие в пачках с мороженым, появились перед ним и, отдав честь, внимательно выслушали приказание. Когда мимо них проехала «Глория», демоны на полном ходу облепили машину, разбойно засвистели. В это время грянула сигнальная двенадцатичасовая пушка. Глюм, «ангеляясь» с вывертами, извлёк шариковую ручку с двумя обнажёнными лесбиянками и стал переводить пластиковые электронные часы с музычкой на вариации Глюковского «Ада». Боцман вечно путал часовые пояса, марки машин, имена и отчества, а особенно жаргоны разных эпох. Через два дня ловкие ребята из краевого ОБХСС, не получив положенной мзды в обычном почтовом конверте, объявили розыск крупного подпольного дельца-перекупщика. Но если бы они заглянули в его гараж, то увидели бы голову бедолаги, торчащую из мерзопакостного мороженого второй холодильной фабрики, спрессованного старательными демонами хлада и града в сплошную ледяную глыбу. Глюм наконец поднял голову от чёрных часов, краешком глаза заглянул в будущее и с сожалением констатировал: «Промахнулся»! Делать пакости сразу расхотелось, загубил ни в чём не повинную чёрную душу спекулянта вместо светлой. «Нет, есть всё-таки нечто дьявольское в игре случая», — подумал Глюм огорчённо. И он стал «клеить», причём довольно неуклюже, трёх девочек из торгового техникума. Уж больно ему понравились их загорелые круглые коленки под короткими красно-бело-синими юбочками. Они привычно отмахнулись от, как им показалось, подвыпившего, хамоватого, «нефирмово» одетого субъекта и пошли в кино. Обиженный до пяток, где по древним халдейским представлениям и находилась душа, Глюм извлёк из кармана кусочек шкуры бородавчатого бронтозавра и бросил его вслед трём отвергшим его красавицам. Девушки вышли из кинотеатра после сеанса, оторопело глянули друг на друга. Ноги сами понесли их к кассе, руки отсчитали мелочь, губы шевельнулись, называя время. Влекомые нечистой силой, целый день вращались они по чёртову кругу: кино, синий зал, красный зал, снова синий… Ночью всем троим снилась кинохроника, индийский фильм, выученный наизусть, а под утро и его продолжение: рыжий кривоногий субъект в новеньких калошах танцует танго с обнажённой задастой и грудастой кинодивой. Глюм мерзко похихикал: шутка была на редкость удачной, он ещё запрограммировал им и, так сказать, эротический вариант. — Чужой город, чужое время… Боцман представил себе уютную пустыню, милый его сердцу песчаный колодец, откуда старого, доброго дядюшку пирата извлекли против его воли, и ностальгически пожелал увидеть, что там творится сейчас. Тут же в «ракушку» забрёл симпатичный молодой человек с немного ошарашенным видом, включил переносной, только что купленный цветной телевизор. Это был актёр и режиссёр местного кукольного театра Юрий Табачников. Шла передача «Клуба путешественников», и ведущий Сенкевич поведал всему Дальнему Востоку, что на древнем египетском берегу Красного моря, в местности, хорошо известной по интереснейшим археологическим находкам, американская компания «Шелл петролеум» открыла крупное месторождение нефти и газа. Глюм увидел знакомые, мало изменившиеся за тысячи лет холмы, буровую, разлаписто стоявшую на том самом месте, где когда-то был колодец. — Спалить её, что ли, к ангеловой бабушке? — Глюм вздохнул. С прошлым всё ясно, в будущее лезть не хотелось, не то невзначай можно таких дров наломать… Так что оставалось одно настоящее. Из увольнительной на берег ничего не вытанцовывалось! Хоть возвращайся несолоно хлебавши на корабль. И тут он вспомнил о Трофиме, списанном за отбытие срока наказания из экипажа. Как-никак вместе триста годков по морям ходили! Ныне Трофим работал грузчиком в винном магазине, но не пил, проповедовал трезвость. Зато зело потреблял ядрёный квас, с него и хмелел изрядно, характером был тих и рассудителен. Боя стеклотары никогда не допускал. От положенных за аккуратную разгрузку двух бутылок водки не отказывался, продавал их после закрытия, а деньги прятал в холодильник. — Пить нехорошо, пить вредно, — говорил Трофим своим постоянным клиентам. — Надо вести трезвый образ жизни. А водку всё же продавал, считая себя если не святым, то причастным к добрым делам. Если бы не краб над левым ухом, прикрытый от постороннего глаза выцветшим беретом, Глюм и не узнал бы Трофима. Столько лет, столько зим прошло! По-философски мудро грузчик взирал на жадную толкотню вокруг винного отдела. — Потерянное поколение алкарей, выпестованное нашей мудрой партией. Рабы социализма! Он с чувством пожал протянутую боцманом руку. — Кваску? — малохольно, а может, меланхолично предложил квадратный Трофим, ничуть не удивившийся появлению старинного приятеля. По-хозяйски уселся на железной трубе, ограждавшей пешеходную часть Светланки от проезжей, и одним глотком втянул в себя пенный напиток. Глюм пристроился рядом, спросил участливо: — Ну как, не скучно? Мимо них текла людская нескончаемая река. Шумные толпы осаждали магазины, испытывая неукротимое желание потратить деньги, и этим ублажить алчущие всё новых и новых приобретений души. Озверело звенел, пробиваясь меж беспечных пешеходов, трамвай. На его отчаянные звонки привычно не обращали внимания. Шли милые девушки в японской косметике, похожие друг на дружку, как фальшивые пятаки, на них таращили глаза завербованные по оргнабору, которых всяк звал по-своему — вербота, бичи, шаромыжникн, богодулы… Всех их заманил во «Владик» длиннющий рубль. Степенно прогуливались под руку со своими ветреными подругами «мариманы» с торгового и рыболовецкого флотов. Уверенно лавировали в толпе фарцовщики-утюги. На Светланку шли людей посмотреть и себя показать. Здесь рассказывали на ходу забористые анекдоты, лаяли начальство, ссорились и мирились, слушали плееры с отрешёнными, как у монахов-буддистов, лицами… И шли, шли, шли… У Глюма уже шумело в голове от бесконечного мелькания лиц, как от забористой газированной водички. — Тут разве заскучаешь? — ответил вопросом на вопрос Трофим. — Хорошо живёшь! — позавидовал боцман. — Да лучше, пожалуй, чем в вашем железном гробу. Ты мне вот чего объясни, «дракоша». На берегу я отсутствовал всего четыре года, а в морях отходил ого-го… Триста лет! Как это? — А ты к нам на борт сам заявился! Кто тебя звал? Мертвецки пьяным, в лодочке, в обнимку с четвертью самогона… Мы всплыли провентилироваться, а ты тут как тут. Скажи спасибо, что всего-то триста… — Камбалу я тогда ловил, вот и прихватил для сугрева… — Чёрный Мсье поначалу и хотел тебя в ней засамогонить, да у меня, скажи спасибо, гальюны чистить некому было. Днём ты вкалывал зубной щёткой, а по ночам в своей бутыли сидел. — Теперь понятно, почему мне двести лет такой дурацкий сон каждую ночь подряд снился! — Каждую… Ты бы в ней все три сотни лет сидел, философ, да Мсье невзначай бутыль грохнул на сто семьдесят восьмом году твоей отсидки… В сортире остальное время отсиживал! Впрочем, бутыль тебе вернули целёхонькой, когда ты на берег списывался. Трофим вспомнил, как очухался от кошмарного наваждения в утлой шлюпочке посреди моря спустя четыре года после своего исчезновения, как шандарахнул со всего маха стальным багориком по бутыли, вскричав: «Господи мой Боже, никогда больше! Только квас…» — А зачем ты «торпеду» под лопатку вшил? — поинтересовался Глюм. — А на всякий случай… Бережёного Бог бережёт. — В раю кваса нет, — на полном серьёзе предупредил боцман. — Там амброзия, нектар… Да ещё этот, как его… Напиток Эдема. Гадость страшная, даже на самогон не перегнать. Помолчали. О чём ещё говорить? Жизнь течёт мимо, они сидят на её обочине. Хорошо! — С кваса кайф не тот, — нарушил паузу Трофим, — но если ящика два заглотишь — балдёж! — Я больше пресную водичку уважаю. — И Глюм вразвалочку подошёл к автомату. Земля здорово штормила у него под ногами, но боцман, татуированный с головы до ног древними мастерами а ля похабель, держался уверенно. — В морях я свой страшный срок отстрадал от звонка до звонка, — сказал грузчик, когда Глюм вернулся. — Теперь я полноправный магазин своей горячо любимой страны… Трофим вместо магазина хотел сказать «гражданин», да язык с кваса ляпнул не совсем то. — И этим я горжусь, — поставил точку грузчик. — Понимаешь, тут какое дело… — оживился от новой порции хмелящей водички Глюм, — есть в вашем городе один художник… — Знаешь, «дракоша», о чём я мечтал? — спросил Трофим, внимательно выслушав приятеля. — Отхожу, думал, я свой срок, спишусь на берег и буду жить тихо-мирно, мирно-тихо… — Ну? — Придёшь однажды ко мне ты… — Уже пришёл, — кивнул Глюм. — …А я возьму и дам тебе в глаз! Глюм не успел спросить, за что, но Трофим его понял и увесистую зуботычину сопроводил словами: — За всё хорошее! Этого дракоша уже не расслышал, мгновенно вырубившись. Нет, недаром ему с самого утра вспоминался Лиссабон… Убедившись, что оба трезвы, как стёклышко, дежуривший у винного милиционер отпустил их. Правда, пришлось уплатить штраф. Это сделал Трофим, у Глюма рублей не оказалось, а сертификатами и чеками, а также серебряными мексиканскими песо платить было бессмысленно. Наконец они вышли из пропахшего кошками учреждения на вольный морской воздух. — Берём для тебя ящик «ессентучков», и айда ко мне, — предложил Трофим. — У меня ещё литров двадцать кваса в холодильнике есть. — Хватит с меня на сегодня твоего угощения, — сердито отмахнулся Глюм. — Будь покедова… Нос у него съехал набок, а левый глаз заплыл от фингала. Рука у Трофима тяжёлая. Грузчик. 10 Гадкое какое-то увольнение, непруха ангельская! Может, и впрямь какой-нибудь белокрылый воду мутит? Но, поразмыслив, Глюм здраво рассудил: просто полоса белая пошла, самая дрянная… Как говорится, помяни ангела, он тут как тут. О встрече с ним и рассказал Глюм капитан-командору, вернувшись на Белую Субмарину. — Иду я траверзом Окатовой и вижу по правому борту знакомую калошу. На флаге — лавровая ветвь, порт приписки — Рай. А одет! Джинсы «суперральф», Италия. Кроссовки из ФРГ. Плюшевая греческая кофта, из тех, что так любят носить юнцы. Полный прикид! — Быть того не может, — искренне удивился дьявол. Он щёлкнул пальцами над опрокинутой чашечкой с кофе, вгляделся в лакированную чёрную лужицу. Глюм ещё раз увидел «райскую калошу» и себя самого посреди суетной улицы. — Ваша Непорочность! — заорал он, обрадовавшись встрече. — Братец шестикрылый, ты ли это?! Глазам своим не верю! Почём боны брал? По номиналу? Или кого-нибудь «кинул»? Знаешь, ты здорово щас похож на «кидалу»! Ангел, напротив, встрече не обрадовался. — Где это тебя изволили пометить, мой милый? — скривился он, намекая на скособоченный нос боцмана. — Даже здесь ты не изменил своим дешёвым пиратским привычкам. — Фирмово прикинулся, райское отродье, — гнул своё Глюм. — Поди, весь магазин «Альбатрос» наизнанку вывернул? И не стыдно моряков грабить? В море не ходишь, а заработанным пользуешься… — Не разгуливать же по городу в хитоне с арфой, меня не так поймут. — Всё верно, сразу упекут в психушку. К тому старикану, которого ты пожалел, а он тебя за это трахнул бутылкой по голове! — Я исполнял свой долг, — сухо ответствовал снизошедший до тряпок ангел. — Каждый обязан исполнять свой долг. — Эдак ты скоро к себе и девочек будешь водить, по десять рублей чеками. Докатишься, дорогой серафимчик… Сие ангел пропустил мимо ушей. Перевёл разговор на другое. — Ваши методы вербовки в последнее время никуда не годятся! Душа — вещь деликатнейшая, а вы ей — морской воды! Вместо любимого напитка, именуемого «креплёный портвейн розовый, из столового винограда». Ужасно! — На веки вечные, — Глюм злорадствовал. — Ему, его внукам и правнукам. До седьмого колена. Хаммэн! — А каковы будут ваши успехи в дальнейшем? На стезе совращения и искушения? — поинтересовался ангел и криво ухмыльнулся. — Так это ты мне дружка художника подсунул? — прозрел Глюм и злобно ощерился. — Ты на меня Трофима, дубину магазинную, натравил? Ах ты тля райская!.. Ангел злорадно развёл руками, а боцман поспешил унести ноги подальше от белокрылого прохиндея. Он ведь чувствовал, кто воду мутит! 11 Глюм осмотрелся. Где они нынче? Капитан любил менять места стоянок Белой Субмарины. Глюм не удивлялся, сходя на берег в душных тропиках, а возвращаясь на борт уже где-нибудь за Полярным кругом. Чёрный Мсье обожал эдакие демонические места, где некогда бушевал Плутон или хулиганил Нептун. Где вечно неуютно сквозило, где о скалы неумолчно бились ледяные волны. И ныне такое же местечко — вздыбленные после гигантского взрыва, застывшие лавы. Некогда море поглотило здесь жерло вулкана. — Шарахнуло почище Кракатау. — Глюм вертел головой, вспоминая, как рвануло тогда в Индонезии. Натянул капюшон альпака: с берега, усеянного пятнами снега и клочьями серого, остекленевшего от мороза лишайника несло адским холодом. Семь новичков стояли по колено в прибое, и льдинки били их по замёрзшим ногам. Чёрный Мсье внимательно оглядел матросов, затем любезно предложил Глюму чашечку горячего кофе. Боцман бережно принял нежный, тонкий, как лепесток, фарфор, искоса тоже глянул на закоченевших. Он предчувствовал — сейчас грянет разнос. И не ошибся. При первых же звуках громового голоса проглотил, обжигаясь, кофе. С запоздалым раскаянием подумал о своём проступке. И угораздило же его так нажраться с великой радости. Жажда вернулась! Да лучше бы она вовек не возвращалась, глядишь, и пронесло бы! — А ведь он прав! — гремел яростно Чёрный Мсье. — Когда ты наконец перестанешь носить эти идиотские калоши, придурок? Эту майку с надписью «Монтана»? Эти рваные брезентовые штаны чернорабочего негра?! Глюм виновато оглядел себя. Калоши были очень удобны, из них он не вылезал вторую сотню лет. Главное, не жали и вообще всегда выглядели, как новенькие. Да и маечка хороша, с непонятной и звучной надписью по латыни «Монтана». Как звучит-то: «Мон-та-на»! Штаны, конечно, подкачали. С дырой на коленке. Всё как-то недосуг за иголку взяться, вот уже тринадцатый год прорехе. Ничего, в ближайшую пятилетку он этот недочёт обязательно исправит. Зато альпак совсем как новенький… «Нулевой», как говорят «утюги». Давали пять «стольников» без штанов, поскольку штанцы он продал у касс рыбпорта на Берёзовой. У него и куртку торговали, но он уступил лишь штанцы. Давали, конечно, «стольниками» с вождём в кепке, самыми что ни на есть настоящими, но видно было невооружённым глазом, что это «кукла». Вообще-то холодно тут без меховых, в дыру здорово задувает. Глюм пошевелил пальцами, изображая шелест денежных купюр, и вмиг на нём очутились его меховые штаны, а «утюг», подсунувший фальшивые деньги, — в его брезентухе. Капитан в раздражении выплеснул остатки кофе за борт, а Глюм вытер физиономию. Следом была отправлена и дорогая чашечка. Рядом с подводной лодкой, плеснув хрящеватым хвостом, вынырнула незнакомая рыбина и хрупнула фарфором ещё в воздухе, показав три ряда страшных зубов. Расторопный Глюм подал командору поднос с сервизом эпохи Тайра ручной выделки. В воздух взвились уже три хищницы. Они прыгали, как сумасшедшие! Когда самая сильная жадно смяла серебро кофейника с горячим напитком и, обжёгшись, судорожно замотала башкой, они долго злорадно хохотали. А у берега меж тем осталось всего два матросика. Пятеро рухнули на берег. Глюм деликатно опустил свою чашечку с молчаливого разрешения Темнейшего, и ему едва не отхватили пальцы. Теперь хохотал один капитан, а Глюм икал с перепугу. Вот скачут, сволочи, совсем как оголодавшие пираньи! В прибое остался стоять лишь один рыженький матросик. Стоял и качался, стоял и качался… — Да он же в льдину вмёрз! — Глюм издал горловой звук, что выражало предельное восхищение. — Ну и поплавок!.. — Виктор Косарев, двадцати шести лет, утопленник на почве алкоголизма, — зачитал строку из судовой роли командор. — Успехи наши ни к ангелу, — задумчиво сказал он, помолчав. — Как ни прискорбно признавать это, он прав. Ангел вынужден маскироваться под пижона, а мы отстаиваемся в этой дурацкой бухте в давно прошедшие времена. Всплыви мы тут же в наступившее время, что бы от нас осталось? Шесть обледеневших мертвецов под ударами волн с тупым звуком ударялись друг о друга. Седьмой торчал, по колено вмороженный в льдину, и его тоже качала волна… — Ни рожек бы, ни ножек, — констатировал Глюм-палач и привычно заныл: — Зря мы сюда заявились, ваша Темность… — Цыц! Не дребезжи и не верти головой. — Пожухлые листья умерших слов разноцветным ворохом осыпались на столик и на воду. — Мы в конце малого оледенения, в протерозое. Это гладкое время… Впрочем, нет. Рыбу мы уже видели. Скорее всего, это девон. Так вот, будущая гадкая цивилизация ещё плещется в морях тёплых поясов. Пейзаж не осквернён ни волновыми и энергетическими структурами атлантийцев, ни тем более тотальной химией. Даже тебя, мой верный пёс Глюм, нет в эскизах рибонуклеиновых кислот, как и не существует ещё той глупой обезьяны, лохамо-лемура, твоего дальнего лохматого и хвостатого предки. Ведь твой предок, знай это, был лемур, а одна из твоих прапрапрабабушек согрешила с ним! — А кто был ваш предок? — неосмотрительно спросил Глюм и тут же спохватился: совсем поглупел, акулья башка! — Несмотря на свою вопиющую невежественность, — отозвался дьявол после недолгого раздумья, — Ты задал на редкость умный вопрос. Можешь не гордиться, у идиотов это бывает сплошь и рядом… Да, как-то и я задумался, откуда произошёл весь наш Род? Все иерархии ада, круги страданий Преисподней, Легион Имён Тьмы и Сонм Низвергнутых Коциума?.. К печальному выводу пришёл я, мой верный дурак. Нас создало само человечество! Мы его вековые страхи, тени и ночной вой. Мы его поганая харя, отражённая в речной воде или в зеркале. Его потаённые нечистые желания. Его чёрная зависть, распущенность, звериная злоба, жадность, подлость… Людям не хочется отвечать за свои грехи. Сделают кому-нибудь пакость и говорят: нечистый-де попутал. Как всё просто — чёрт виноват! Как сказал один умный человек, нечего пенять на зерцало, коли рожа… Впрочем, я отвлёкся. Ты спросил о моих предках, но что ты знаешь обо мне? Ведь я когда-то был всего-навсего скромным демоном, беззаботным морским малым страхом! Плескался потихоньку у берегов, хватал купальщиц за разные места… Глюм осторожно улыбнулся: шеф, кажется, изволил шутить. Его слова вспыхивали северным сиянием над кратером-бухтой, мертвецами, вмёрзшими в береговой лёд, льдинками шуршали по стальному корпусу Белой Субмарины. — Неужели ты всерьёз думаешь, что мне нравится кочевать во Времени? Абсурд! Когда в «Обитаемом острове» братьев-фантастов появились всего три строчки обо мне, я сразу понял, чем всё обернётся. У тысяч наивных читателей возникло смутное представление об адском подводном корабле. Хырргрывак! Абсолций эт вуссара!.. Теперь я попал в этот жалкий опус. Ведь это самое настоящее литературное пиратство! Его автор бесцеремонно залезает в чужую книгу, абордажем захватывает сюжет, а её создателей, кстати, безмерно уважаемых мною, отправляет за борт. Чтоб его побрал ангел! Трижды в Эдем, в тошнотворные райские кущи с кисельными берегами и молочными реками! Да приди он со своей писаниной ко мне, я бы заплатил ему в тысячу раз больше, чем он рассчитывает. Но ведь он не пожелал, как ему ни намекали! Вот кого бы я с наслаждением пропустил через торпедный аппарат. Но он не пьёт, не курит! К тому же ещё придумал художника, который нарисовал картину «Белая Субмарина»! Представляешь? Художник ожил — задвигался, зашагал, стал думать. А от размышлений и поддавать. И в конце концов вместо того, чтобы ловить автора, чтобы тихонько свернуть ему шею, нам теперь придётся искать Леонида Ланоя. А иначе не выйдешь в море! «Пока не осыпется краска и не сгниёт холст». Проклятье!.. Глюм помнил, как однажды стариком-наркоманом из экипажа зарядили торпедный аппарат. Тот беззвучно вопил, от ужаса пропал голос, хватался костлявыми руками за крышку, обламывая в кровь ногти. Но вот крышку задраили, повернулся винт. Сжатый воздух выкинул жалкий окровавленный комок, бывший некогда человеческой плотью, со страшной глубины. Дьявол шёл мимо стоявшего оцепенело экипажа, состоявшего из разноязыкого сволочного сброда, каждому матросу заглянул в глаза, пронизывая насквозь своими острыми игольчатыми зрачками. Пропускать через торпедный аппарат с тех нор называлось на корабле «пройти дезинтоксикацию». — А впрочем, мазилка от нас не уйдёт. Лично ты будешь им заниматься. И пошевеливайся, пока не отведал после кофе на десерт своей же плети!.. Глюм засвистал в серебряную боцманскую дудочку, вызывая команду на палубу. Приказал убрать всех мертвецов и забросить в нижние отсеки. Там, на балласте из самого проклятого из благородных металлов — золота, они отойдут, оживут, в долгих мучениях будут содрогаться среди мрака, чтобы вечером вновь встать в ледяной прибой босыми ногами. И это будет повторяться и повторяться много лет, покуда капитан-командору не взбредёт в голову придумать какое-нибудь новое, ещё более изуверское развлечение. Ведь им стоять на мёртвом якоре до тех пор, пока не осыпется краска с картины и не сгниёт холст. Пока художник Леонид Ланой сам не приползёт на корабль, покончив с собой в пьяном бреду. Эй вы, пьющие! Весёленькая жизнь ждёт вас на том свете, если он есть. Пейте же всё, от дихлофоса до тормозной жидкости, торопитесь! Подневольный экипаж Белой Субмарины рад пополнить свои ряды… 12 От неосторожного движения хозяина пустые бутылки со звоном раскатились по захламлённой прихожей. Ланой долго и мучительно всматривался в гостя, а узнав, пьяненько хихикнул и полез обниматься. — Аркаша, чёрт старый! Сколько лет, сколько зим! Я уж думал, глюки пошли, звонишь по неподключенному аппарату. — Да там какую-то японскую технику испытывали. Я и позвонил. — Ну, японцы всё могут. Только такие картонки, как я, сделают вряд ли… Сколько ж ты не показывался? С самой Разлаповки. Я тебе такой подарок приготовил! Назвал «Десять тысяч нагих негритянок». — Ты все десять тысяч изобразил? — Что ты! С перспективой не более трёхсот. Да ты проходи, проходи, чего мы тут торчим… Аркадий сбросил свой тяжеленный рюкзак на пол, жалобно взвизгнули бутылки. Перед своим приездом в Уссурийск он получил письмо от знакомых из Владивостока. Писали, что Леонид опять запил, что у него всё чаще появляются случайные собутыльники. Кто-то из них спёр богатую коллекцию гонконгских безделушек из бронзы… А ещё писали, что его имя гремит по Приморью. — Я слышал, Аркаша, ты по тропе Арсеньева с ребятами ходил? — Пробежечка была что надо! Дожди, наводнения, поголодали малость. В одном месте долинка заколдованная встретилась. В середине абсолютно круглая. Представляешь? Стреляй, кричи, за её пределами — ни звука! Ночевать в ней и врагу не пожелаю… — А что так? — Глюки, как ты говоришь, замучают. Всю ночь голоса: шепчут что-то, шепчут. Ребята говорят — вихревые электромагнитные колебания большой мощности, приборы зашкаливает, а радиационный фон в десять раз ниже естественного… Мы потом три дня еле ползли. Ни сил, ни желания двигаться. Вид просторной и светлой квартиры в великолепном доме-башне над бухтой Тихой был жуток. Сотни бутылок загромождали её. Лежень продолжал рассказывать, с тревогой вглядываясь в опухшее, заросшее щетиной лицо друга. — Раза два амба подходил, только фальшфойерами и отпугнули. До чего же любопытная кошка! Костра не боится совсем, ляжет в кустах и смотрит, что мы делаем. За водой надо — все шестеро идём. С факелами. Брякаем в котелки, орём… По нужде приспичит — тоже иллюминация с какофонией! И смех, и грех… Хозяин слушал вполуха, суетился у плиты, готовя ужин. Да, грустная история запоя, подумал Аркадий, представленная многочисленными вещественными доказательствами. Итог творческой жизни, подведённый родимыми «чернилами». А ведь Леонид был дьявольски одарён, это признавали все, от друзой до врагов, Даже в тех работах, что каким-то чудом прошли цензуру, сиречь кастрацию выставкомов, чувствовалась его чудовищная экспрессивность. Кроме того, картины Леонида всегда были неожиданны. Аркадий хорошо помнил историю с «Карьеристом», переименованным комиссией в «Портрет молодого человека». Скандал разгорелся на выставке: «молодой человек» при искусственном освещении… раздвоился! Страшная, человекоподобная нечисть проступала из-под образа нашего современника с ровным пробором, в модном костюме с комсомольским значком на лацкане пиджака. Картина, репродуцированная во многих зарубежных вестниках авангарда, теперь сиро и неприкаянно висела в прихожей, под трубкой люминесцентного света. А можно было и продать, за неё давали долларами, но в Леониде неожиданно взыграла гордость, не убитая «союзом от художников», не вытравленная водкой, и послал он импортных торгашей-перекупщиков по матушке ихней очень далеко. Хвалить картину Аркадий не стал: Леонид мог обидеться. Он считал, что его последние работы — самые стоящие, а то, что раньше было, — ученическая мазня. — Гамму-то ты у Фалька своровал, — Аркадий включил свет, в трубке затрещало, и вот на его глазах с полотном свершилась метаморфоза. На картине был оборотень. Выключил свет — снова появился приятный молодой человек. — У Фалька? Хм… Был такой художник, Костомаров… Белогвардеец, русский офицер, каппелевец… Он ещё до твоего Фалька такие полотна выдавал! Только нет его картин больше. Нищенствовал мужик, таксистом в Орлеане работал. А умер, так картины его по дешёвке скупили и уничтожили. Сожгли… Вот у кого Фальку поучиться! — Кто сжёг? — Масоны, дружок… Дела их тайны и непонятны. Внешне обычные люди, но имеют пароль свой и язык особый, и страшную цель. Но не ведают того, что являются только маской-личиной более тёмных сил, перчаткой для дьявола… Впрочем, довольно об этом. Твой приезд мы обязаны отметить! Леонид подвёл друга к картине, висевшей в гостиной и занявшей всю стену над диваном. Из шоколадных тропических сумерек смотрело лицо Аркадия. Он сидел в окружении бесчисленных нагих женщин. Прекрасные и уродливые, зрелые и совсем юные, мальгашки, эфиопки, зулуски, банту, нгони… Аркадий, улёгшись на диване, долго рассматривал картину, собственную физиономию. — Я бы назвал её иначе, — заметил он сонным голосом. — «Неосуществимая мечта». — Жалко расставаться с мечтой, не так ли, друг Аркадий? Художник чертыхался, собирая бутылки в большой джутовый мешок, пока не набил его доверху. — Кстати, мне за неё дают четыре тысячи в твёрдой валюте! Как думаешь: продать? Но уставший от долгой дороги Лежень уже крепко спал и не слышал ни звона посуды, ни воя пылесоса, ни шлёпанья мокрой тряпки по паркету. Проснулся он уже за полдень и спросонья не узнал квартиру. Леонид был на кухне, оттуда доносился дразнящий запах жареного картофеля, ещё чего-то вкусного. — Чёрт возьми, ты наконец проснулся? — воскликнул Леонид, услышав скрип дивана. — Не поминай имя его всуе, — совершенно серьёзно произнёс Лежень. — Слышишь? — Ты что, уже знаешь? — с непонятной тревогой спросил Леонид, появляясь в комнате. Он словно прислушивался к чему-то. Будто некто невидимый говорил с ним, и был этот некто где-то рядом. — О чём? — удивился Аркадий. — Да это я так. Не обращай внимания. Давай-ка лучше за стол, давно пора. В мгновение ока на раздвижном овальном столе появились зелёные перья лука, сыр, копчёная колбаса, гроздь спелых бананов, три ананаса, тяжёлые кисти винограда, жёлтого и иссиня-фиолетового, сочные, но безвкусные китайские груши, мелкие корейские яблочки… Украсили стол и громадные клешни и ноги варёного краба, банка консервированного трубача и дольки лимонов. Первым делом Аркадий выловил улитку трубача, сбрызнул её соком лимона. — В нашем доме овощной магазин, — пояснил Леонид. — Сделал я им оформление под Сальвадора Дали. Едут смотреть со всех концов города. Выручка растёт, завмаг не нарадуется, тем более у него с базой шахер-махер. А результат блатной связи художника и торгаша перед твоими очами. Всё, что ни есть самого свеженького для райкомовских деятелей, на моём столе появляется раньше… Представляешь, обезьяны посреди тропического изобилия дерутся из-за красной рыбы. Волтузят друг друга по-чёрному, клочья шерсти летят… — Картонку сняли? — Если бы! Сначала была разгромная статья в краевой газете: «Куда нас зовёт художник Ланой?» Затем организовали два десятка отзывов типа: «Я картину не видел, но считаю своим долгом…» А уж затем с почестями оттащили её в кабинет зава. Сделал копию и для завбазой: зато в магазине всегда свежий товар. А у меня сразу и имя, и заказы, и деньги… Все торгаши считают за честь заказать что-нибудь эдакое у Ланоя. Попохабнее, посмачнее! И чтоб названия соответствовали скотским вкусам: «Пикник свиней на розовой лужайке», «Козлы на совещании в обкоме», «Декабрь проституток», «Акт в безвоздушном пространстве»… Аркадий красноречиво глянул на бутылку водки, водружённую в центр стола. — Тебе явно изменяет чутьё, Лёня, если на этот прекрасный натюрморт ты кладёшь такой грязный мазок. Убери с глаз долой! — Ты прав, — Леонид огорчённо вздохнул и унёс водку на кухню. А там, полагая, что гость ничего не видит, с жадностью хлопнул фужер водки, с отвращением скривился. Эта грустная сценка отразилась в дверном стекле, но Аркадий не подал виду, когда Леонид вернулся и с ожесточением застучал по батарее. Через минуту в прихожей объявился плюгавенький пропитой старичок. — Я перед тобой, Лёнюшка, как лист перед травой, — отрапортовал он сиплым голосом. — Найди мне шампанского. Лучше розового, нашего. У меня, сам видишь, друг приехал, стол накрыт, а вина хорошего нет. — Лёня, милай, нет проблем! Мы всё могём, раз плюнуть… Ланой вытащил пятьдесят рублей сунул старику. Посыльный исчез. — Проверенный мужичок, гонец что надо! На пароме как-то познакомились. Сам сейчас не пьёт, но услужить всегда рад. Из спиртного практически всё может достать в любое время дня и ночи. А шалманы начнёт перечислять, так пальцев не хватит. Живёт тремя этажами ниже, телефона у него нет, но обходимся, как видишь. Экспедитор вернулся через четверть часа. Выставил на стол три импозантных бутылки: шампанское, коньяк, бальзам. И тут же исчез, оставив сдачу себе — за услугу. — Вообще-то я не пью, — Аркадий, не удержавшись, залюбовался благородными линиями дьявольских сосудов. Восхитился чудесным розовым цветом редкостного шампанского. — Разве что за встречу… — Ты скучный человек, Аркаша. Надираешься до положения риз раз в пять лет! Для эмоциональной встряски подсознания. Но это же трамвайное расписание, а не жизнь! А я вот хочу… Но Леонид не договорил. Долгий, наглый звонок раздался в прихожей. Ланой вновь жалко и потерянно завертел головой, в глазах его появилась тоска. Аркадий открыл дверь и увидел кривоногого рыжеватого субъекта. Не слишком дружелюбно глянул па него с высоты своего роста. — Кого надо, земляк? — Э-э-э, — явно растерялся субъект. — Иванов с супругой здесь живут? — Этажом выше или этажом ниже устраивает? — Аркадию рыжий не поправился с первого взгляда, особенно противны ему были его лакированные калоши. Он глянул на гориллу попристальнее и не успел ещё плотно прикрыть дверь, как что-то громко лязгнуло на лестничной площадке. Аркадий снова выглянул наружу — никого. Посмотрел на часы, но электроника явно взбесилась. Цифры прыгали, секунды мигали беспрерывно, время же было одно и то же — 15 часов 36 минут… — В мусоропровод, что ли, провалился этот ублюдок? — И Аркадий Лежень, коренной сибиряк и чалдон, недоуменно пожал плечами. — Ошиблись адресом, — пояснил он, встретив тревожный взгляд друга. «А ведь он кого-то здорово боится, — подумал Аркадий. — Я его таким ещё ни разу не видел». — Вот я и пью… — пробормотал захмелевший художник. — Хорошо — значит, с радости, плохо — тогда с горя! Но я держусь, врёшь, я крепко держусь… И Леонид погрозил пальцем кому-то невидимому. — Я пить не хочу, — сказал Аркадий, — лучше поем по-человечески. Последние две недели на подножном корму был. Черемша без соли, представляешь? Она изрослась, дубовая-предубовая. О-о, как от нас воняло… В верховьях прошли дожди, нас ночью прихватило. От паводка еле ноги унесли, похватали второпях рюкзаки, ружья, фотоаппараты. А палатку и весь припас за двадцать секунд валом снесло… Ланой его не слушал, снова воровато выпил, с тревогой оглянулся на дверь в мастерскую. — Я тут картонку одну сделал, — сказал он трезвым голосом. Вынес из мастерской плоский пакет с картиной, расставил стулья. Разрезал ножом липкую лепту с иероглифами, намотанную в изобилии… На полотне, представшем перед глазами Аркадия, неуютно штормило море, по нему шла в надводном положении белая подводная лодка. На рубке виднелись две фигуры — высокая худая и совсем карликовая. Они насмешливо смотрели на сидевших в комнате. Насмешливо и злобно… Чтобы лучше рассмотреть картину, Аркадий встал из-за стола, отошёл к двери. Тяжёлый взгляд высокого явно последовал за ним! У него было странное лицо с постоянно меняющимися чертами. Ему почудилось вдруг, что карлик криво усмехнулся и нагло подмигнул ему. «Уж не он ли только что приходил? — пришло в голову. — Ерунда какая-то…» — Это Адмирал Преисподней и Великий Князь Тьмы… Его правая рука боцман Глюм, бывший пират… Леонид сидел на стуле, закинув ногу за ногу и прикрыв глаза, медленно цедил слова — неживые какие-то, замороженные, странные. — У всего экипажа над ухом татуировка… Королевский краб, в три цвета, китайской тушью… Скоро и мне идти с ними. Навсегда, На Белой Субмарине… 13 Богодулы назвали бараки на мысе Чуркина «Вашингтоном». Пользовались бараки печальной славой. Купить здесь водку можно было в любое время дня и ночи. Постучи в любую дверь, протяни в щель пару червонцев и отваливай с «пузырём» за пазухой. Корни этого пьяного промысла уходили во времена китайских хунгузов-спиртоносов, преступных триад, знаменитого корейского «круга». Пороки более живучи, чем мы думаем, они переживают поколения, передаваясь вместе с сальным запахом грязных, нечестных денег. Когда-то Аркадий работал докером в рыбпорту и хорошо знал толстую Шурочку-табельщицу. Она слыла грозой прогульщиков, обитавших в общежитии докеров и милиционеров на Берёзовой, 21. Она яростно гоняла нерадивых алкашей, и днём её боялись как огня. А по ночам Шурочка продавала тем же бичам-богодулам вино за пятёрку, а водку — за десятку. Каждый месяц город принимал сотни грузовых кораблей. В рыбном порту таскали консервы в лёгких ящиках — «семечки», свежемороженую рыбу в коробах — «чемоданы», катали «шару» — пятидесятикилограммовые бочонки, устанавливая их в ряды, штабеля, пирамиды… Порт напротив — грузовой. Он в изобилии отправлял сырьё. Здесь платили валютой, а то и особо ценным грузом за «мусор» — гофтару, бумагу, пластмассу, магнитофонную ленту — отдавая взамен уголь с редкоземельными элементами, листовую сталь тончайшего проката, древесину, нефть, газ, пушнину и, наконец, золото, золото, золото! Золотым запасом расплачивалась страна не только за финскую туалетную бумагу, но и за тупость своих министров. Через грузовой порт в город проникал и многоголовый Зелёный Змий. Коньяки, ромы, вьетнамские ликёры, китайская ханьша, японское сакэ, корейская водка «пхеньянсул», мускаты и мускатели, сухие и креплёные, виски, джины, марочное баночное пиво… И все долгие века человек изощрённо упаковывал сивуху всех марок в разноцветное фигурное стекло, чтобы бутылка, не дай бог, не выскользнула из трясущихся рук, лепил броские наклейки с благородными профилями президентов, силуэтами обнажённых див, орлами, кенгуру, красочными гербами… И каждый дьявольский сосуд взывает: купи меня и утешься! Выпей и отвлекись. Вмажь для рывка. Промочи горло. Шандарахни граммулечку. Пей, сукин сын, пей, дерьмо ты эдакое, пей, мерзавец, авось себя человеком почувствуешь! Пей, спивайся и пропадай ты пропадом. Освобождай место под солнцем другим! Пей. Тобой будут помыкать на работе, платить тебе гроши. Пей, ты выгоден пьяный. Вот ты уже и встал на колени, венец мироздания, а затем — на четвереньки и скоро будешь лизать алкогольную лужу, обрезая язык об осколки разбитой бутылки, и весёлые юнцы станут потешаться над тобою, даже и не подозревая: они смотрят на своё будущее! И вся эта алкогольная отрава — в картонных ящиках, в алюминиевых банках, в стальных цистернах и деревянных бочках — растекалась по стране. А она платила за неё не только валютой, но жизнями своих сыновей и дочерей, будущим их детей. Золото оседало в зарубежных банках, а жизни — на просторных российских кладбищах… Размышляя о пьянстве, Аркадий приходил к выводу: алкоголизм имеет не только социальные корни, водочными деньгами не просто затыкают прорехи в бюджете страны, нечто мистически мрачное маячит за всей этой свистопляской. Печать потусторонних сил лежит на судьбах всех этих несчастных — замёрзших, сгоревших, утонувших, покончивших с собою в алкогольном бреду… В овощной Аркадий зашёл специально. Первое, что он увидел, была громадная, во всю стену, картина, на которой белый носорог яростно бодал и топтал груду ананасов, а от него в испуге разбегались во все стороны темнокожие сборщики. Казалось, только рама сдерживает зверя, и не будь её, он бы набросился и на посетителей магазина. Какая-то старушка, глянув на картину, перекрестилась: «Господи, спаси и помилуй!» В другом месте из банки с апельсиновым соком выглядывал грустный лемур-лори и протягивал зрителю очищенную кожуру от апельсина. Гроздь аппетитных бананов парила среди звёзд, вдалеке светил голубой серпик Земли, внизу мерцала лунная, в кратерах, поверхность. На третьей картине была изображена обнажённая девушка, сидевшая в ажурном шезлонге. С томным видом она потягивала сок. По всему песчаному берегу в изобилии раскиданы и расставлены такие же банки с яркими этикетками. Печёт солнце, банка из-под сока запотела. Из прекрасной руки падает и никак не может упасть румяное сочное яблоко… Аркадий не удержался от соблазна — хватил стакан грязно-жёлтого перекисшего сока и захохотал. Засмеялась и пожилая продавщица. Грустным был их смех… 14 Отрешась от суеты мирской и более не вмешиваясь в людские дела, ангел уже который день подряд сидел в видеокафе «Зодчий». Этот уютный бар давно стал опорным пунктом припортовой левобережной мафии, точно так же как ресторан «Утёс» на мысе Чуркина — правобережной. Но ангел этого не знал. Он грустил. Люди решительно не принимали его благих намерений, за что бы он ни взялся, всё выходило наперекосяк. Всем было начхать на его добрые поступки и увещевания. Опасаясь, как бы его действия не обернулись непредсказуемыми последствиями, ангел самому себе объявил каникулы. Следовало основательно проштудировать Логику Пороков, найти отправную точку Дурного Поступка… Днём бар пустовал. Бармен уже привык к грустному посетителю, у хлопца водились деньги, чего же больше? Ему наливали безалкогольные напитки, слушали его печальные пространные монологи, напичканные добродетельной библейской чепухой, и при расчёте накидывали сверху двадцать пять процентов — за моральные издержки. Хотя ангел говорил весьма занудливо, вёл он себя вполне пристойно, а бармену Боре это нравилось. Днём Боря отдыхал от фарцы и навара. Он даже ставил ангелу видеокассеты бесплатно, в перерыв, когда бар обычно пустовал, с ландшафтами далёких стран, обнажёнными купальщицами в морской пене и гангстерскими фильмами. Порнографию ангел не переносил и предпочитал ей «Старфакс» и «Безумного Келли». На «Бонни и Клайд» он откровенно плакал, вытирая слёзы огромным клетчатым платком. Чаще всего ангел начинал неизбывно грустить после третьего стакана с ананасовым соком. Сок изрядно забродил и стал зело хмельным. Бармен же ананасовый сок не выносил, иначе бы он за него брал, как за коньяк. Ангелу что-то смутно желалось. Иногда он представлял себя Клайдом, падающим с прелестницей Бонни под градом автоматных пуль. Случилось вполне естественное среди людей и, разумеется, самое страшное для посланца светлых сил. Ангел влюбился, сам не подозревая об этом, в особу, хорошо известную завсегдатаям всех ресторанов от Морпорта до Артёма — Светлану. О её профессии ангел ничего не знал. Впрочем, им в раю как-то читали спецкурс о спасении заблудших душ проституток, но по лености своей он его пропустил. Ему нравилось в Светлане абсолютно всё. Как она водит свою машину, как входит в бар перекурить перед работой (ну должен же симпатичный человек иметь хоть одну плохую привычку!), как пьёт только сок и никогда не берёт сдачу с рубля, как модно одевается. Особенно привлекала её свежесть. Светлана совсем не походила на затюканных беготнёй по магазинам остервенелых женщин. А как она ходит! Бог ты мой и двенадцать праведников, как она ходит!.. — Что же делать? — задавал он себе сакраментальный вопрос и не находил ответа. Ангел был преисполнен решимости спасать всех, кого подцепил коготь дьявола. Например, художника. И хотя морской дьявол противник вдвое опаснее, чем сухопутный нетопырь, ангел умело противостоял Абсурду. Но воевать с Глюмом? Вот это действительно абсурд… Дойдя до этой мысли, ангел уныло вздохнул и заказал пару шашлыков с помидорами. — Желание клиента для меня закон, — сказал бармен Боря. Мимоходом заменил видеокассету, исчез в неприметной двери. Принёс из личного холодильника четыре банки с финским пивом. — Будь, — с чувством произнёс бармен, — я тебя уважаю. Ты парень неплохой, цену деньгам знаешь! — Будь и ты, — скорбно ответил ангел. — Ты хоть и нехорошим делом занят, но главное — осознаёшь… А когда-нибудь горячо восплачешь и раскаешься! — Насчёт раскаяния и плача ты прямо в самую точку. Одна за другой банки хлопнули слабым алкогольным дымком. Два прозрачных змеёныша вознеслись вверх, но ангел только глянул на них, и они исчезли. Боря был неплохим психологом, с первого раза безошибочно определяя, кто перед ним: сотрудник органов или мариман, потенциальный клиент или так, пустышка. Если клиент не знал, чего угодно его душе, это всегда знал Боря. Но сегодня что-то тревожило бармена, ангел чутко уловил его беспокойство. — Что гнетёт тебя, брат мой? — Ты не поймёшь, — Боря привычно отмахнулся. Расторопный малый принёс шашлыки и удалился к дымящим мангалам, на террасу, где уже гудела нетерпеливая очередь. Хлопнули ещё две банки, глухо стукнулись друг о дружку. Ангел и бармен поглядели на цветной экран, где, разгромив очередной салун, хилый ковбой скакал куда-то по пыльной улице. Наконец бармен прервал молчание. — Лежит у Меня деликатнейший и дефицитнейший товар. Четырёх океанов товар, — поделился он с клиентом. — Надо продать. Сам не могу — работа, а человека надёжною найти не могу. Кругом одни подонки, дружище! Никому нельзя верить, никому! — Ну почему все обязательно подонки? А я? Я очень надёжный человек! — Ты другое дело, святой человек! — Очень заметно, что я святой? — Очень! — с жаром подтвердил Боря, танцуя у раскалённого на электроплитке песка. Он заваривал кофе в металлической джезве. — Кофе-капучино, для лучших друзей! — Что ж, это скверно, — вздохнул ангел. — Не пьёшь, не куришь, девочек не клеишь. А какие девочки… Монтана! — Монтана, — повторил ангел идиотское сленговое слово, обозначавшее всё и ничего. Он тосковал о чудной светлой девушке неимоверно. Он страдал!.. — Впрочем, важно не это. Важно то, что все тебя будут уважать, если ты займёшься реализацией моего товара. Один чувак из самых центровых сыграл в мороженое. Ума не приложу, как он ухитрился туда залезть вместе со своей «Глорией». Но левобережные ребята сказали: раскручивать такое дело они не будут! Залез, значит, залез сам, это его личные проблемы. Каждый волен уходить в мир иной тем способом, на какой решится. Но вся беда в том, что он, стервец, оставил мне аптечной резины на тысячи бабок! — Старушкам надо помогать, Боря, здесь ты абсолютно прав. Ты почему улыбаешься? Ты меня извини, я снова половины слов не понял. — Тебе и не надо ничего понимать, — сказал Боря и достал из-под стойки кейс «Атташе» с номерным замочком и стальной цепочкой с браслетом. Показал пёстренькие упаковочки с надписями и рисунками. — Красиво упаковано, — осторожно похвалил ангел. Он вовсе не разбирался в подобного рода изделиях. — Ритуальные фетиши? — Как, как? — Боря тоже весьма плохо понимал тот научный жаргон, на котором иногда изъяснялся его новообретённый стеснительный друг. — Не сомневайся, товар люкс. Проверено электроникой! — И Борис подмигнул. У него было много и хороших, и плохих, и просто отвратительных привычек. — Разве этот товар — дефицит? — не унимался ангел по простоте душевной. — Разве! У нас они по четыре копейки штука, — горестно воскликнул он. — Или по рублю десяток! Грубая дрянь. Я уже не говорю, что и её днём с огнём не найдёшь. Без шипов, усов, протекторов и окраски. А ведь порт четырёх океанов. Народу — тьма! Мужиков море, а женщин… И всем подавай ритуальные фетиши, — ввернул он только что услышанные интеллектуальные словечки. — А ты меня не обманываешь? — И ангел обратил на прохиндея взгляд голубых чистых глаз. — У тебя нет камня за пазухой, Борис? — Упаси меня Господь! — Боря размашисто перекрестился. — Да провалиться мне на этом месте! Пол не разверзся, земля не дрогнула, и вечером ангел сидел в уголке скромно и тихо, за бутылочкой фруктового сока. Изредка к нему подсаживались молодые парни. Спрашивали: «Есть?» Ангел смотрел вопросительно на бармена. Тот кивал согласно, и ангел, получив сиреневую или красную ассигнацию, укладывал её в кармашек дипломата и вручал клиенту элегантный пакетик. Брали ходовой товар, не скупясь, всяк опасался гонконгского или сингапурского забубённого сифилиса. Вскоре все знали скромно одетого, стеснительного парнишку, пьющего только безалкогольное. Да и прозвище у него было вполне подходящее — Ангел. 15 Отключённый телефон привычно пылился под тахтой. Запой кончился, но не кончился кризис. Всё же телефон однажды вновь зазвонил. Леонид пошарил рукой, с трудом извлёк трубку. — У телефона… — Наконец-то я до тебя дозвонился, — произнёс незнакомый голос. — Это я, Глюм! Помнишь меня, мазилка? — Я вас не знаю, — трубка стала ледяной, как сосулька, нужно было её бросить, но она словно примёрзла к пальцам, занемело и ухо. — Парнишка, не шути так, не надо. Плохо кончишь… Договоримся полюбовно… К тебе сегодня придут за твоей картонкой. Хотя лично я считаю: это мазня! Нас в своё время рисовали Тёрнер и Айвазовский, но мы же не кричим об этом на каждом углу. Так вот, упакуй её и отдай. И дело с концом, мы разойдёмся, как в море корабли! Ты чего молчишь? — Я не знаю, смогу ли нарисовать что-то стоящее. А картину не отдам никому. И не продам! — Хочешь с нами в морях походить? За каждый флакон, выжратый тобой в жизни, отгуляешь месяц под плетью. Ты своей зубной щёткой будешь гальюны драить! Лично я, Глюм, устрою тебе такую весёленькую загробную жизнь, что потом ещё тысячу лет будешь меня вспоминать. Мазилка!.. Гудки отбоя, слабый запах серы… Всё в жизни давалось Ланою легко и беспечально, но только то, что действительно чего-то стоило. За стоящее надо было платить душой, каторжным потом, кровью и слезами. Зачем?.. С младых лет горя не знал да вдобавок имел немалый талант. Но когда он остался один-одинёшенек, тут-то хлебнул лиха вдоволь. Беззаботная жизнь осталась за кормой сладостным видением. Предстояло пахать и пахать. Жить в нищете и ходить в непризнанных гениях Ланой не собирался. Впрочем, характер у него был лёгкий. За твёрдую руку и верный глаз, за доброту и открытость его полюбили в мастерской. Затем он без особых усилий закончил высшее художественное училище и стал бы ещё одним средней руки оформителем во Дворце культуры, да помешал талант. Уж больно выпирал он из упрямого, как крепкий корень, парня. Но пока он работал в старой реалистической манере, жил впроголодь. Да ещё угораздило его жениться. Вот и скитался по чужим углам, не имея своей мастерской, не получая денежных заказов. Ему бы перетерпеть, смириться, глядишь, власть имущие и кинули бы пару-другую подачек… Но он был тогда счастлив, как ни странно, и любим. И снова всё ухнуло в чёрную дыру в одночасье. Однажды Леонид сел за мольберт и написал вещичку в духе соцреализма: стол, на нём клеёнка, на клеёнке — банка с розовым вареньем. Так хорошо и светло было от этой картины, таким домашним теплом, уютным покоем веяло! Золотились поля, видимые в открытых проёмах окон и двери, и дымчато-зелёная тень дерева падала в комнату. А банка с вареньем аж светилась от преломлённых лучей солнца, отбрасывая во все стороны розоватые блики. Но подойдя ближе и вглядевшись, зрители содрогались от отвращения. Варенье было из мух… У него в общем-то было две. Одну, вполне проходимую, Леонид представил на комиссию, а поздним вечером накануне открытия заменил её на натюрморт с мушиным вареньем, использовав полумрак выставочного зала и беспечность организаторов. Разумеется, был страшнейший скандал. Вышибли его из Союза художников со страшным треском. А картину купили и увезли на Запад. Вот тут собратья по ремеслу взвыли по-настоящему — от зависти. Мразь получилась, Леонид это понимал, но, оказывается, за неё платят хорошие деньги и много об этом кричат. Он запил, развёлся. Несколько месяцев сидел безвылазно на даче и писал. Только зимой стал выбираться на выставки, чтобы поиздеваться над бездарными малярами. Это ему нравилось. Имя он себе сделал, у него даже нашлись подражатели. Работал Лапой зверски. И как теперь ему пригодились уроки Мастера! Правда, старый учитель перестал с ним здороваться. Обронил на прощанье фразу: «Заплатишь за всё такими муками совести, перед которыми муки ада — пустяки…» Ланой знал, что своими полотнами эпатирует его Ничтожество Обывателя, и наслаждался, добиваясь своей цели. Одна за другой появлялись скандально известные картины. Обезьяна и женщина в половом акте в безвоздушном пространстве. Жаболюди за вечерним кровопитием. Скелеты в бане. Крокодил в ухарской фуражке набекрень уговаривает аппетитную голую вдовушку в шляпке прогуляться за околицу… Но особенно болезненное любопытство вызывало полотно, на котором художник изобразил заседание некой комиссии. В открытое окно были видны котёл с кипящей водой, дыба и плаха. Картина называлась «Заседание профкома». Леонид сделал с неё восемнадцать копий, щедро варьируя детали палаческого реквизита. Порой ему хотелось плюнуть на всё, писать урманы сибирской черновой тайги. Хотелось запечатлеть чудесные красные скалы на Кондоме, долину Семи радуг — Кубань-Су. Но ляпался и ляпался один андерграунд… Так что не жил он в своих картинах, хотя его и увлекал мир сюрреализма. Он жил ради денег, деньги стали владыкой его души, его таланта, принеся ложное чувство свободы. Где-то далеко-далеко, на обочине жизни, остались кареглазая любимая, верные друзья и даже враги… Свобода оказалась скучной дамой, скука же верная подруга выпивки. Стоило выпить чуть-чуть, и мир прояснялся, обретал прежние радужные краски, добрёл к нему. Для начала хватало немного, каких-нибудь ста грамм коньяка в старом венецианском стекле… Поначалу это даже не мешало работе. Наоборот, помогало! Глоток терпкой обжигающей жидкости, и серая, тусклая пелена вокруг него размывается, рука сама делает уверенные, точные мазки. Но однажды, проснувшись после очередного пьяного сна-кошмара, Леонид на ватных ногах бросился к мольберту и судорожными ударами кисти передал только что пережитые ощущения. Так впервые появилась бело-ржавая тень среди стальных вздыбленных волн. Картину он напишет гораздо позже и надолго бросит пить, а полотно спрячет в узкую картонную коробку, обмотав её липкой лентой. Кошмаром ли было всё это, что видел он? Почему так убедителен сон, так реальны эти чудовищные тени преисподней? Ответа не было. Был страх. Белая Субмарина снилась художнику всё чаще и чаще. И тогда Леонид стучал ожесточённо по батарее, вызывая на подмогу старика посыльного. Правда, на коньяк или водку не всегда хватало денег, приходилось довольствоваться дешёвыми «чернилами». Лежень, чалдон чёртов, отобрал всё до копейки, сказал, что отдаст только при окончательном просветлении разума. Накупил продуктов, забил ими обе камеры холодильника, а сам уехал в Находку по делам экспедиции. Так что пусть посыльный крутится-вертится, за Леонидом не заржавеет. Деньги — мусор. Вот возьмётся опять за работу, выдаст парочку картин посрамнее, навроде «Промискуитета человекообразных», будет в кармане ещё сотен пять-шесть. А любимые пейзажи подождут. Серьёзные же вещи, такие, как «Белая Субмарина», должны отстояться и сознании. Настоящее от него никуда не убежит, не последний день! — Убежит… Последний день… — прозвучали зловещим эхом последние слова. Он и не замечал, что давно разговаривает сам с собой вслух. А посыльный уже вертится в квартире. Прикидывает, какая будет выручка от посуды. — Щас мы всю «пушнину» сдадим. Ко мне знакомый грузчик зашёл со Светланки, с инвиндурмана. Сам только квас пьёт, уважает шибко квас! Подмогнет за пару рублей. Его в любом приёме стеклотары знают. Я щас вниз за мешками в овощной погнал. Дадут! Меня в городе любая шавка знает, я человек для общества пользительный… Действительно, появляется квадратный дядя в замусоленной на животе тельняшке, сноровисто стаскивает все шесть мешков в лифт, и лифт проваливается вниз. Вскоре тренькнул звонок в дверь, запыхавшийся «гонец» и грузчик Трофим — на пороге. Грузчик осторожно стягивает с головы берет, вываливает на стол грязные, разноцветные бумажки. Леонид, внутренне заледенев, смотрит на родимое пятно, напоминающее краба, над ухом Трофима. Оно темнеет сквозь коротко остриженные светлые волосы. Сквозь липкий, омерзительный страх с трудом пробиваются голоса. — Ну мы пошли, хозяин. — Как ослобонишь посуду, стукни. Завсегда рад помочь… Леонид смахнул мелочь в ящик кухонного стола, торопливо распахнул дверцу холодильника, куда проворный старик сунул пару шкаликов водки. — Померещилось, — сказал-подумал он, сколупывая пробку. Водка ударила в нос сладковатым трупным запахом, обожгла слизистую, разом глуша страхи. Тут же налил ещё, кинув в стакан кусочек льда, и, сунув пустой шкалик под стол, отправился покайфовать на диване. Привычное оглушающее опьянение наваливалось на него, сознание стремительно меркло. Вырвал из сна звонок телефона. Пришлось лезть в пыль под тахту. — Привет, мазилка, — как ножом по стеклу скрежетнул в трубке знакомый по давним пьяным кошмарам голос Глюма. — Ты ещё не сдох?.. 16 Над Приморьем золотая осень раскинула прозрачные крылья. Пришло время влюбляться, дарить цветы, угощать милых девушек сладким виноградом, а по вечерам гулять, обнимая бережно плечи любимой, по самой кромке неумолчного прибоя. Низко нависает широкое дальневосточное небо. Звёздные россыпи качаются на водной поверхности. Свежий морской ветерок запанибрата со всеми. Распрямив ленточки бескозырок, встрепав модные причёски девушек, сигает в Амурский залив с обрыва и гонит прочь от берега паруса виндсёрфингов, затем бросает их в полном штиле и вновь мчит к кинотеатру «Океан», словно торопясь перехватить лишний билетик. Его спрашивают от самой Светланки, начиная с угловой, известной всякому кондитерской «Птичье молоко». Аркадий Лежень минует её, неторопливо шагает вниз, к набережной, где особенно многолюдно. Ему спешить некуда. Гримасничая, за спиной тащится непонятная тоска, серая тень больших городов, где человеку тесно. Каменные здания давят, застят вольный свет свободы. Человек существует в замкнутом объёме квартиры, посреди множества иных замкнутых мирков. Над ним, под ним, справа и слева ходят, спят, любят, изменяют, считают деньги, ковыряют в носу. В полуметре от шумного застолья за бетонной стеной умирает никому не нужный старик. Рядом торопливо в пьяной похоти зачинают новую жизнь, быть может, жизнь несчастного урода или дебила… Аркадию мешал шум переполненных людьми и машинами улиц, раздражали магазинные толпы. Эта вечная погоня за тряпками. Люди азартно спешили, догоняя убегающее, улетучивающееся от них время, не понимая, что нужно остановиться, и время само замедлит бег. Аркадия обижало, что встающие перед ним видения прекрасных городов таяли призрачными миражами. После таёжных троп каменная тайга ужасала, город явно деградировал, люди становились жаднее, корыстолюбивее и сволочнее. И так ли уж далёк от истины в своих картинах Леонид? Там, в походах, усталость тела приносила очищение душе, здесь усталость души отнимала физические силы. Город был дробно бестолков, разделён на куски бытия и фрагменты восприятия, раздёрган городскими унылыми пустырями и вонючими трущобами. Можно спиться, трижды умереть — никто и не хватится тебя. Жизнь людей мчит по замкнутому кольцу: дом — работа — магазин — дом. Так зверь с утра до вечера бегает по периметру своей опостылевшей клетки. Даже незаурядный человек потихоньку тупеет в городе от замкнутости, скуки и бесцельности бытия. Аркадий Лежень за годы своих странствий немало повидал таких: спившихся, безвольных, потерявших себя. Владивосток на особицу выделялся среди каменных мегаполисов — солёное бодрящее дыхание Тихого океана овевало его. Но и в нём, любимом с детства, Аркадий начинал быстро уставать. Он уже не воспринимал всерьёз все блага цивилизации. Считал: города растут до определённых границ, а затем перерождаются в раковые метастазы на прекрасном теле земли. И всё же он скучал по Владивостоку, по этой набережной, где так много соблазнительных девчонок. Ах, девочки города Владивостока! Вы одеты с таким неподражаемым шиком. Курточки, кофточки, блузки, джинсы, платьица, скрытое под ними нежное нижнее, расшитое сказочной травой-муравой, райскими птичками, золотыми рыбками и сюжетами камасутры. И всё это — Издалёка. И на честно заработанные боны и на бабки от контрабанды цветного лома в бананово-лимонный Сингапур. Вы так уверены в себе и гордо-неприступны. Бравая форма моряка торгового флота или морского десантника вас не смущает, лишь кортик офицера будет прослежен чуточку более пристальным взглядом, но ничего не изменится в лице. Да и зачем, ведь почти все офицеры идут под руку с ослепительными красавицами. Кортики нарасхват! А если кто-нибудь из вас иногда взглянет на одиноко гуляющего Аркадия, то потому только, что у него наверняка есть лишний билетик в кино. Город-искуситель ждал первого шага Аркадия, гостеприимно распахивая ему свои объятия. «Что же ты? — шептал он. — Не теряйся, действуй!» Аркадий остановил юную особу с милыми его сердцу конопушками, молча отдал ей два билета, потрепал шутливо за косичку и исчез в толпе. 17 Лифт застрял где-то на самом верху. Аркадий терпеливо ждал его, не побежал, как обычно, по лестнице, прыгая сразу через две ступени. А пока он ждал, к нему присоединился старичок с оттопыренными карманами. Был старичок так гадок, как может быть гадкой сухопутная помойная крыса — с гноящимися красными глазками, жёлтыми зубами, волочащая по гнили мерзкий, облезлый хвост. Осклабясь, старичок похлопал себя по карманам: — Армянский коньячок! На боны в «Альбатросе» взял. В чистом лифте с полированными панелями и зеркалами старик выглядел ещё гаже, от него исходил отвратный запах засохшего дерьма. Аркадий Лежень не выдержал. Остановил лифт, выволок крысу за шиворот к мусоропроводу. Лязгнула заслонка, бутылки провалились вниз и, звеня, пошли считать этажи боками, поплыл ядовитый запашок тормозной жидкости. — Вижу я, что ты, мерде́, так ничего и не понял, — сказал Аркадий и засунул старика головой в люк, всерьёз намереваясь спустить эту тварь вслед за бутылками. — Туббу-дубу-буду-тамм, — сучило ногами смердящее подобие человека, задыхаясь в ядовитых испарениях. Прислонённое наконец спиной к стене, оно обессилено сползло вниз, на кафеле под ним растеклась лужица. — Я полагаю, объяснил доходчиво? — спросил Аркадий. — Ещё раз увижу тебя этажом выше, отправлю в свободное планирование с авоськой вместо парашюта! Крыса что-то забормотала, отползая от него и оставляя на чёрном кафеле мокрый след. Аркадий двинулся вверх. У него возникло страстное желание немедленно вымыть руки горячей водой с мылом. 18 Знакомая квартира встретила его непривычной, почти стерильной чистотой. Исчезли не только бутылки из «темнушки», но даже обычная холостяцкая пыль. Аркадий, постепенно успокаиваясь, обошёл все три комнаты: гостиную с видом на море, спальню, куда перекочевали «нагие негритянки», и маленькую комнатку, переделанную Леонидом под хранилище картин, оборудованную автоматом-регулятором влажности и температуры. Ожидая хозяина, Аркадий заварил себе кофе в серебряной джезвочке и перебрался в гостиную, служившую Леониду мастерской. Здесь над кожаным диваном висел новый триптих Леонида, который он назвал «И Вольным Гонцом за птицами». В его центре перед строем заключённых с тупыми, дегенеративными физиономиями стоял в грязи высокий мужчина с жёстким, но одухотворённым лицом, судя по номеру на ватнике, тоже зэк. На нём были рваные бумазейные брюки и тяжёлые кирзачи. Запрокинув голову, он смотрел куда-то в небо. С угловой вышки, похожей на гигантского паука, светил беспощадный прожектор. Куда смотрел человек? Аркадию показалось, что он слышит курлыканье журавлей там, за обрезом картины. На полотне справа был изображён тот же человек, но в длинном старинном сюртуке с двумя рядами продолговатых пуговиц. Он находился в странном доме, весьма обветшалом, с множеством непонятных предметов. Человек копался в груде книг, выискивая, очевидно, какую-то очень ему нужную. Лишь приглядевшись внимательно, можно было увидеть крохотных человечков, прочно, судя по всему, обживших этот книжный хаос. Одни любят друг друга, и сцены любви, поразительно причудливые, повторяются во всех укромных уголках — под книгами, сложенными шалашиком, в их тени, любят откровенно, бесстыдно, как бы не замечая, что на них смотрят. Другие же убивают друг друга. Крохотные обезумевшие человечки, мужчины и женщины. Убивают спокойно и буднично, как бы выполняя неприятную, но необходимую работу. Палач с наганом в руке перекуривает на краю братской могилы, а вереница измождённых стариков, женщин, военных с тупым безразличием ждёт, когда он докурит «беломорину» и продолжит свою работу — стрелять в затылок. А рядом изображена разбегающаяся в ужасе толпа. Из завалов вещей, моделей паровых мельниц, подсвечников на неё рушится пирамида огромных томов, кожаных, с позолотой, и на переплёте каждого одно слово — «Сталин». А человек-колосс, не замечая ничего вокруг, всё ищет свою Книгу. Лежень понимает, что это за странные, столь разные и столь похожие, книги собраны в чудовищном бедламе библиотеки. Это книги Судеб человеческих с их трагедией и фарсом, с друзьями-приятелями, жёнами и возлюбленными, работой, политикой… Но что это? Заснеженный остроконечный пихтовый лес по обеим сторонам реки, дымящаяся прорубь, три чёрные фигурки вокруг неё и чьи-то руки из чёрной воды, цепляющиеся за край… Да это же про него, его судьба. И тот парнишка, обнимающий негритяночку с Кубы в тени яблонь Киевского ботанического сада, ему до боли знаком. И те два волчонка, размахивающие ножами друг перед другом. Это же его пустырь между одним из бараков «Вашингтона» и отрадой рыбпорта. Время — август восемьдесят четвёртого. Оргнабор, бичарня, трюм… Жизнь на выживание. На левой части триптиха в опрокинутом небе летел на нелепом летательном аппарате из бамбуковых жердей, лоскутов материи и бычьих шкур, вращая с помощью велосипедных педалей винт, всё тот же человек, что искал свою книгу Судьбы, что стоял в грязи Лагеря. Он летел в никуда, бесстрашно не замечая жутковатой сини под ногами, перевёрнутых облаков, грозно надвигающегося склона с голубыми елями и изумрудными кронами кедров. На всех частях триптиха ярко било в глаза небо. Крохотный мазок, едва заметный просвет меж низких, брюхатых дождями туч, — над лагерем. Ослепительно голубой дверной проём — на картине справа. И огромнейшее, похожее на бескрайнее море, небо на левом полотне, где на утлом воздушном корабле летел отважный безумец, Вольный Гонец за птицами, бросаемый воздушным потоком прямо на скалистые рифы Земли. Взволнованный до глубины души, Аркадий бережно снял картину. Перевернул её. Всё правильно: пилот и его химеричный, босховский аппарат падали прямо в прогал меж скалами, опрокинувшись, стремительно. Не было на всём белом свете такой силы, что могла бы их спасти. Потому и была насмешливая улыбка на губах Гонца прощальным вызовом Судьбе. Лежень повесил полотно на место, и у безумца появился крохотный шанс выйти из мёртвой петли, если, конечно, не подведёт дельтаплан. Но уже рвалась на левой консоли ветхая материя. Аркадий только сейчас заметил беду, пилот же учуял её намного раньше. Но в его глазах не было страха… 19 Сон Леонида плескался прозрачной водой, и лучи таёжного, дремотного солнца играли на камнях быстрой реки. У выворотня, могучего дерева с огромными корнями, поднявшими тяжеленные булыги камней, вода затихала в глубоком омуте, у дна которого ходили два больших ленка, ускуча, как называли их шорцы. Время от времени рыбы поднимались к поверхности воды, и свет причудливо играл на их радужной окраске. Глупый мотылёк запорхал над омутом. Мощный всплеск, хищная рыба взлетела в воздух серебристо-жемчужной торпедой. Её прыжок-полёт был прекрасен, на мгновение она словно бы застыла в воздухе, почти без брызг обрушилась и воду. И вновь жаркая полуденная тишина, наполненная лишь пеньем ветра в кронах редких деревьев, росших по гребню горы, да плеск воды на бурливых перекатах. Прекрасен был огромный ланой-выворотень. Его громадные сплетённые корни с камнями образовывали единую причудливую плоскость. Они белели на солнце, отмытые дождями. Корни по-прежнему крепко держали валуны. Они подняли их выше человеческого роста. Ствол у самого комля в три обхвата. Лано́й… Выворотень… Рухнувший… Крона убитого дерева ещё зеленела буйно, в последний раз. Гигант рухнул в страшную весеннюю грозу, когда ветровальные ураганы беспощадно обрушились на тайгу. Великан одиноко стоял на крутояре, и река подмыла его корни. Когда он упал, застонала земля, а медведь, жалобно скуливший при вспышках молний, стал с перепугу рвать когтями и накидывать себе на башку клочья травы вместе с дёрном. Ныне здесь тишина. Журчит река. Плывут облака невесомые, да поёт, поёт неумолчно ветер в кронах древних кедров, которые пощадил ураган… 20 Боцман Глюм сидел на недостроенном причале в тёмном малолюдном углу рыбпорта. Кое-где под ногами зияли провалы, не все тяжёлые плиты были уложены на бетонные балки. Меж свай плескалась короткая волна, плавали использованные презервативы, рваные фирменные пакеты, арбузные корки, щепки, отрезанная собачья голова… Прожектор «кобра», освещавший когда-то этот причал, сиротливо поглядывал сверху лишённым стекла и лампы глазом. Глюм заботливо подложил под зад пачку сухой японской гофтары, явно опасаясь земного радикулита. Почесался. Он ждал назначенного часа. Дьявол, с утра пребывая не в духе, отхлестал боцмана его же девятихвостой плёткой с бронзовыми гайками. Если ему не изменяет память, впервые за последние триста лет. «Дракоша» яростно почёсывал заживавшие рубцы. Ну попадись теперь ему художник! Через полчаса под последним тусклым фонарём мелькнёт шаткая фигурка пьяного в драбадан Ланоя со свёртком под мышкой. Старик-посыльный даже не пикнул, когда Глюм вручил ему две бутылки якобы коньяка и коротко приказал: «Отдашь лично! Из рук в руки…» «Коньячок» с малой толикой этиленгликоля — смертоносный дар преисподней. Летальный исход через три часа, а до того — безумство с чётко выраженной аберрацией личностного поведения. Во как! Глюм пододвинул носком калоши длинную прогнувшуюся доску. По ней кое-кому предстоит сделать последние шаги на этой грешной земле. Кое-кто, не будем вслух называть имени, оступится с неё, едва успев вручить боцману пакет с полотном. Картина украсит собой кают-компанию Белой Субмарины, и подводная лодка наконец снимется с мёртвого якоря. Их снова ждут морские просторы, пиратские набеги, впереди — великое множество загубленных людских душ!.. А короткий сдавленный крик отравленного человека на забытом причале никто не услышит. Глюм меланхолично поплевал в воду, затем воровато извлёк из кармана потрёпанной кожаной куртки небольшой металлический сифон, с наслаждением хлебнул холодной водички. Отдышался, хлебнул ещё и, спрятав сифон в бездонный карман волшебной куртки, засвистел «Магдалену», песенку, что любил давным-давно в прошедшей земной жизни петь один из матросов Белой Субмарины: Нас всех, рано или поздно, ждут на дне морские звёзды, чтоб остаться с ними навсегда. Магдалена, Магдалена, Магдалена… Угрызений совести Глюм не испытывал. Драгоценнейшая и подлейшая шкура у него всего одна, если её каждое утро будут столь усердно почёсывать плетью, то такому долголетию, пожалуй, не особо будешь рад. — В конце концов все мы вышли из моря, — сказал вслух боцман. — В море и вернёмся. Какая разница, сорок лет он проживёт или вдвое больше, всё равно когда-нибудь умирать… Конечно, на земле будет поменьше его пакостных картинок. И ведь придумал же! «Грехопадение козлов с галстуками», «Все люди — волкусы», «Ужин при свечах в круге скорпионов под виселицей». Кому, собственно, нужны подобные картины? Народу? Народу такое искусство не нужно, народу подавай здоровое искусство! И, подведя черту размышлениям, весьма обиженный за одураченный народ, Глюм снова приложился к веселящей водичке. Его снова потянуло на философию. — Впрочем, что значат какие-то сто лет перед безжалостными ликами Хроноса. Пылинка на чашах Времени. Вот я, например! Бродил по пристаням сотен портовых городов. Где они ныне? Погребены песками пустынь, затоплены морем, смыты тайфунами и цунами. Я покупал продажные ласки тысяч шлюх за бронзовые браслеты, раковины каури, серебряные дирхемы, динары, талеры, песо, доллары, шиллинги и даже рубли… И что? Время давно истёрло в прах и монеты, и нежные пальчики, прятавшие их в укромное место… Нет, лично я считаю: человеческая жизнь — это подло и мерзко всегда. Что она собой представляет? Всего лишь существование белковых тел, как его там… в узких параметрах физической среды… Тут Глюм потерял нить рассуждений и, опять освежившись водичкой, начал размышлять с нуля. Ведь когда-то было на Земле славное время — эпоха динозавров. Мир ящеров. Жри, спи, купайся в пресноводных мелких морях, грейся на солнышке да лупи зверьё из пулемёта. Вода, как парное молоко, опасных двуногих и в помине нет. Да знай он, Глюм, как управляется дьявольский корабль, сей аппарат перемещения во Времени, давно бы сбежал куда-нибудь в мезозой, оставив дьявола загорать на этих постылых берегах… настоящего… Навсегда списал бы прежнее алкогольное отребье через торпедные аппараты, набрал бы новый экипаж из крепких на нервы ребятишек, прикупив заодно шлюшек из портовых борделей, злых и умелых в постели, загрузил бы в обмен на золотой балласт пустые отсеки оружием и чтобы боеприпасов было под завязку — ящеров ничем больше и не проймёшь, да ещё прихватить с десяток агрегатов для опреснения воды — пригодятся гнать самогон из медоносов — и рвануть туда, в мезозой, навсегда! Играли бы в картишки на материки и океаны, пили бы горящий синим пламенем самогончик, постреливали бы в птеродактилишек. Городов нет, людей нет, в запасе вечная вечность жизни, а надоест, можно и в меловые отложения — на заслуженный покой. Глюм в который раз сунул руку в карман, но тут его мечты прервало появление весьма странной фигуры в белом. Он присмотрелся, кто это там пожаловал. Ангел! Припёрся, хрыч белый с шестью крылами… Серафим поправил нейлоновые оторочки непорочно-белого хитона, отчего вспыхнули, затрещали зеленоватые искры, затем сунул под мышку неуклюжую арфу и стал разворачивать пергаментный свиток с нотами. Глюм хихикнул, наблюдая за пьяненькими, неуверенными движениями старого вредоносного знакомого. — Слово увещева-а-ния! — возрыдал-возгласил трубно ангел и взял решительно первые тягучие божественные ноты. Боцман жиденько захлопал в ладоши, осведомился с неподдельным интересом: — Для кого так стараешься, если не секрет? Неужели меня пришёл агитировать за светлое будущее кастратов духа? Зря! И направил в клыкастую пасть длинную струю из сифона. — А что, его ещё нет? — удивлённый ангел ловким пассом извлёк из пустоты банку с финским пивом и решительно дёрнул, как с гранаты, кольцо. Глюм, сослепу не разглядев, что было в руках у ангела, упал ничком в лужу с протухшим тузлуком, заткнул уши пальцами. — Будь здоров, «дракоша», — вежливо сказал ангел, поднимая банку с пивом. — Ах ты тля райская, пугать меня вздумал! — рассвирепел Глюм. — Да я из тебя, гусь белопёрый, щас отбивную сделаю. И боцман, сжимая татуированные кулачищи, шагнул на хлипкую досочку-западню. Та слабо хрустнула, и боцман с шумным всплеском ушёл в мазутную воду под причалом. — Ты куда? — изумлённо спросил ангел. — И, собственно говоря, зачем? Не проявляя, однако, лишнего любопытства, он допил пиво до конца. Отставил пустую баночку «Гофф» и извлёк тем же способом «Фудзи» — японское тёмное. По воде шли круги, всплыла форсистая кепчонка, а за нею и Глюм. Боцман заколотил по воде руками, снова ушёл на дно. — Спасите… Тону! — шёпотом крикнул он, появившись вторично. — Извините, коллега, — задумчиво произнёс ангел, — Но пока вы не раскаетесь чистосердечно, я не подам вам руки. У вас столько грехов, что, глядишь, утащат в преисподнюю. У меня и своих достаточно… Страшный гром тягуче ударил по ушам ангела, и он увидел, как могучий дьявольский коготь возник из первозданной тьмы, зацепил Глюма за шиворот и, встряхнув несколько раз, как нашкодившего щенка, увлёк во тьму же. На мизинце командора блеснула напоследок иридиевая печатка со знаком Саула, блеснула прощально. — Знал бы, что он сам здесь купаться собрался, я бы не приходил! Раздосадованный ангел прицелился было пустой банкой в кепчонку Глюма, но из-за врождённой аккуратности передумал и, вздохнув, понёс её к мусорному коробу, пропахшему рыбой. Затем вернулся, собрал своё нехитрое барахлишко и пошёл к проходной, которую в просторечии вербованные бичи-богодулы именовали «таркой». На ходу ангел сдирал с себя синтетическое облачение, и оно вспыхивало зелёными райскими искрами, распространяя, как во время грозы, запах озона. 21 — Значит, ты блудница! — констатировал ангел горькую истину. — Да ты не стремайся, — утешила Светочка прозревшего ангела. — Лучше дай присмолить. — Огонька? — с трудом перевёл он с портового арго. — Пожалуйте. — И на указательном пальце ангела затрепетал крохотный огонёк. — Ну, мэн, я от тебя торчу! Сплошной крутяк! — Ангел ошалело затряс головой, это было вообще непереводимо. — Я от «Акаи» тащусь. Джапан класс, — разглагольствовала девка. — С понтом мастер, не пухни! Щас вмажем, хаванём и ко мне на флет. Но башли вперёд, со мной динамо крутить за голый вассер не прохонже. — А вы не желаете посмотреть на себя, какой вы были восемь лет назад? — печально спросил ангел. — А на фиг? — решительно отрезала Светочка. — Вишенки в цвету, да? Как меня под ними отчим изнасиловал? Туфта это всё, мэн… Ангел задумчиво посмотрел на подошедшего некстати бармена. Кажется, он понял наконец, в чём первопричина зла. Его порождает зло! Равнодушие. Корысть. Их беседу нагло и бесцеремонно прерывают и даже не извиняются. Бармен Боря сплоховал, пожалуй, впервые в своей недолгой, но грешной жизни, позабыв, что психоанализ превыше всего. — Ты чего, земеля, в простое? Торговать резиной кто будет? Мани, мани кто мне будет делать? Без мани нет лайфа, без лайфа нет кайфа, тогда фейсом об тейбл! — А ты говорил, он деловой, из центровых, — Светочка явно обманулась в своих лучших надеждах. — А он, значит, за тобой подметает. Кого лепишь, мэн, если ты пиджак? — Ну что ж, — произнёс ангел, вставая во весь свой огромный рост. Неведомая сила так швырнула бармена, что он влип в стойку. — Во, мэн косяк погнал! — восхищённо произнесла девица. В её пустых огромных глазах впервые засветился крохотный интерес. Раздался негромкий удар кроткого райского грома, и погас свет. Изумлённые завсегдатаи увидели совсем иного Ангела — в полыхающем радужно фосфоресцирующем одеянии, с мечом в левой руке и с пальмовой ветвью — в правой. Ангел медленно и торжественно направлялся к Боре, а тот, рухнув на колени, рвал на себе волосы и кричал громко и осознанно: «Каюсь!» И Ангел лишь ветвью легонько дотронулся до грешника. Боря тотчас увидел своё возможное будущее: его ставили к стенке… Глаза у него остекленели, он стал икать и дёргать конечностями. — Да будет так. — Ангел поднял меч. — Раскаивайся по-настоящему или… Затем ангел поманил к себе блудницу вавилонскую. Та подошла к нему на подгибавшихся ногах. — Я превращу тебя в гипсовую купальщицу с веслом и отбитым носом, — мрачно изрёк ангел. — Твою голову будут щедро метить голуби. Уличные мальчишки напишут на твоих гипсовых ягодицах: «Манька блядь». Ты будешь стоять так годами, тебя станет мочить дождь и заметать снег, нещадно жечь солнце. Ты будешь всё понимать, но останешься недвижимой. Отдыхающие будут фотографироваться рядом с тобой, хватая тебя за грудь и ляжки совершенно бесплатно, моя падшая радость, абсолютно бесплатно. А комиссия по культуре каждый год будет решать вопрос о твоём дальнейшем пребывании на этом свете в связи с амортизацией недвижимого паркового имущества на сорок пять процентов. Вот тогда-то у тебя достанет свободного времени для раздумий, как жить, какой быть. Хватит его с избытком и для раздумий над вечными вопросами: «Что делать?» и «Кто виноват?» 22 Аккуратно упакованная картина стояла в углу. В квартире было всё так же непривычно чисто и пусто. То и дело испуганно вздрагивая, художник суетливо метался из комнаты в комнату, несколько раз умывался, надевал и снимал плащ, брался приготовить кофе, но, пока он брился, кофе сбегал… При этом, не переставая, что-то бормотал про себя. Но однажды разразился целым монологом. — Это вы зря, Сударь! Портрет будет дьявольски прекрасен! Изображение самого Мрака и Ужаса, клянусь Преисподней! Простые смертные никогда не осмелятся даже краешком глаза взглянуть на него, ибо это — смерть! Самые лучшие из несуществующих красок: чернильные провалы морских глубин, тусклое золото подземных россыпей, чудовищный свет молний стратосферы, алая пена убийств, замешанная на наркотиках, бредовые оттенки стопобагаина, крэка и ЛСД, сладковатый серый дымок опиума-сырца… А разведено всё это будет на слезах жён, как же обойтись без влаги, на плаче детей и горестных стонах стариков. Добавлено немного лучших сортов алкоголя, великого утешителя слабовольных и никчёмных. Основой же на холст ляжет молчание в час смутных сил перед рассветом. И вес ради того, чтобы объявить вас свету в убийственном великолепии. Когда с моего великого творения сползёт кровавый шёлк траурного полотна, половина избранных для лицезрения содрогнётся в предсмертных конвульсиях, остальные сойдут с ума!.. Я изображу вас во весь рост. Сударь мой, с эполетами Адмирала Преисподней, с аксельбантами Князя Тьмы. В белоснежном кителе вы будете стройным, как стальной толедский клинок! Да, Сударь мой, как клинок с драгоценными клеймами — единорогом, лилией и морским змием. И черепа, черепа на пуговицах… Рельефные черепа гениев, что покончили жизни самоубийством, предвидя кровавый хаос двадцатого века… — Куда же вы пропали, Сударь?! — кричит художник Леонид Ланой в чёрный провал зеркала, уже никого и ничего не отражающего. — Я ещё не всё сказал… И, стряхивая мыльную пену с бороды, изуверски искромсанной опасной бритвой, вновь мечется по квартире… 23 Подводная лодка стоит в кратере бывшего вулкана, превращённом морем в круглую бухту. Волны врываются в неё сквозь узкий извилистый проход-щель в толще скал. Мифический Бэк-Кап, спрятанный в давно прошедших временах. В кратере относительно тихо. На корабле мёртвый покой. Кое-где на ослепительно белом корпусе потёки ржавчины. Скоро предстоит отстой в сухом доке, где рабы спиртного будут сдирать ржу до блеска металла, грунтовать по новой и красить, красить, красить… От ядовитой эмали у них разъест руки и лёгкие, и они начнут отхаркиваться кровью. Это и есть Великая Вечность Мучений. Вдруг у самого корабля медленно всплывает гигантская кубическая глыба льда. За ней ещё несколько. В них, как мураши в янтарь, впаяны бритоголовые матросы с ярким пятном татуировки на черепе. Лица их искажены застывшим покорным страхом. Всмотревшись, художник понимает: многие ещё живы. Вдалеке алчно всплёскивают хищные многоплавниковые рыбы. До слуха художника доносится монотонное шарканье. Молоденький матрос с испитым старческим лицом стачивает надфилем бок громадного камня — пальца-останца. — Ты что, с ума сошёл? — спрашивает Ланой, понимая: с ума сошёл он сам. Ему вновь снится сегодня нехороший сон. Но ни звука в ответ, спина работающего горбится в ожидании удара. На камне едва заметная белёсая полоска. — Я же тебя в рыбпорту ждал, — с укоризной произносит знакомый голос за спиной. — Зря не пришёл, сейчас бы рядышком с ними плавал. Обернувшись, Леонид видит боцмана Глюма. Выглядит «дракоша» совсем неважно, без былого форса, лишь калоши сверкают по-прежнему. Глюм, доверительно взяв художника под руку, не спеша прогуливается с ним по холодному берегу, от прибоя до останца, поглядывая на ледяные глыбы. — Шефу очень понравилась твоя идея с портретом. Вот, пока жив, знакомься с художественным фоном, набирайся впечатлений… Готовься морально! Ланой переводит взгляд на кубы белого льда, что покачиваются и прозрачной стылой воде. Глюм хохочет весело, добродушно, совсем как добрый знакомый. Он так ценит юмор и шутку, этот милый висельник Глюм. Всё происходящее похоже на сверхреальный сон-кошмар. Лютый ветер, пронизывающий тело, пятна зеленоватого, сумеречного снега под ногами да ломкий, заледеневший лишайник… — Это тебе не «Моя жена — стерва» рисовать! — ухмыляется Глюм. — Мсье — самый великий авангардист мира. Помню, мы с ним давали уроки самому Дали! Слышал про такого тронутого, мазилка? За такой вот кубик музей «Метрополитен» никакого чека не пожалеет! Но мы люди скромные, ни за славой, ни за деньгами не гонимся… Вот погоди, призовут твоих дружков к порядку. Пару золотых электродов в мозг, чтоб не в свои дела не совались, а на черепушку коробочку единого управления с антенной и… Будет твой дружок ходить, кланяться, улыбаться по команде, а я — кнопочками щёлкать. Джагин-джогин-глюк! Даждь нам джагин-джогин-глюк! Были, есть, будут рабы и господа, господа и рабы… Или с помощью Единой Сомы, или просто — нейроконтроллеры в кору головного мозга. И будет выведен новый генотип рабов — здоровых, бестолковых и послушных… Ясно, шер ами? «Швирк, дзвирк, швирк», — доносится от камня. — Шанхарр, тарс им манеханем! Койсрасс! — свирепо рычит Глюм, затем вновь обращается к художнику: — Я тут маленько отвлёкся, так сказать, экскурс в высокие эмпиреи! Впрочем, время у нас ещё есть, вернёмся к нашим баранам. О чём я говорил? А, служба! Значит, так. Берутся две половинки из льда, как формочки для леденцов. Лёд смачивается водой, тебя вовнутрь — и форму сдвигают. Лёд моментально замерзает, а куб — за борт! Глюм громко щёлкает девятихвостой плетью, скалит страшные зубы. — Не бойся, сразу не утонешь. Некоторое время ещё поживёшь помучаешься, если голова окажется вверху. По формовочным отверстиям воздух пройдёт. Ну а если вниз… — всё так же скалясь, Глюм разводит руками. — Так кто ж виноват, что ты такой умный, что голова перевесила!.. А акулятки-то хрящевые скачут, радуются. Лёд растает, они эту падаль жрать будут, проголодались уже. Мне командор намедни говорил, как они по-латыни называются, так из головы вылетело, вечный склероз. Эй, а чего ты молчишь? — встревожился Глюм. — Давай без фокусов! Или что, я опять не на том языке разговариваю? Так что дуй к нам, парнишка, сам. Добровольно и как можно скорей. Из окна выкинься, живёшь высо́ко. Представляешь, черепушка вдребезги, как грецкий орех, мозгами всё округ забрызгано, бабы визжат! Шум, гам, мент свистит, «скорая» воет… Или бритвочкой по венам чирк — и в горячую воду. Ну кому ты на том белом свете нужен? А нам на этом просто необходим… Глюм мерзко хихикает, подмигивает Ланою и, отпрыгнув к гранитному останцу, с наслаждением вытягивает матроса плетью по спине. Только теперь Леонид узнаёт Косарева. Худенький Косарев валится лицом вниз, а Леонид кричит от страха и жалости и… просыпается от своего крика в холодном, липком поту. 24 Пока Аркадий бегал вызывать «скорую» (телефон был разбит вдребезги, словно его топтали ногами), Леонид немного пришёл в себя. Но уже не спал, а сидел, закутавшись в одеяло, и стучал зубами. Больными сдвинутыми глазами смотрел на друга и рассказывал про тускло-коричневые сумерки, ломкий лишайник на скалах, про белую подводную лодку и кубические глыбы льда, про то, как заставляют надфилем пилить камень. Аркадий успокаивал его, наливал кофе, но чашка прыгала в руках Леонида, и он снова принимался бормотать несусветную чушь. Впаять человека в куб льда — пустяковое дело. Берутся две половинки, затем хлоп! Вода, моментально замерзая, сращивает лёд в монолит. Куб — за борт, вниз головой, ты медленно захлёбываешься, а хищные зубастые чудовища тенями скользят мимо, дожидаясь терпеливо своего часа… — Это же так просто! — объяснял Ланой и санитарам «скорой наркологической помощи». — Берутся два огромных куска льда с углублениями для человеческого тела. Хлоп тебя туда! Лёд смачивают водой — и готово!.. 25 Врач, давний приятель Аркадия по Берёзовой, 21, приехал по вызову сам. Когда-то самоявленный знахарь, недоучившийся студент медицинского, он вместе с Аркадием выходил в ночные смены, а в свободное время показывал удивлённым докерам девятой бригады чудеса внушения и гипноза. То заставлял диспетчеров и тальманов подписывать ведомости за разгрузку десяти пустых вагонов, то вручал портовому милиционеру здоровенную кету, и тот после нескольких пассов покорно тащил рыбу к изгороди и перебрасывал её «на волю», а затем, опомнившись, заливисто свистел ей вслед. Вся девятая пила пиво в «Шайбе» под эту рыбу, потешаясь над «самураем». Доктор долго рассматривал картины Ланоя, затем обернулся к Аркадию. — Говорят, у тебя первая книга вышла? Жду с автографом. А то как-то и не верится, что вместе работали в знаменитой девятой. В бригаде алкарей и прогульщиков. — Поставь его на ноги, я тебе и вторую подарю. А что касается тех благословенных дней, то мы были просто рабами, но, поскольку этого не знали, были счастливы. Так что с ним? — Элементарная белая горячка. К счастью, без явных суицидальных попыток, хотя… Не переживай, палата будет отдельная, на двоих. Компаньон уже выздоровел, за твоим другом присмотрит. Заодно и сам потрясётся, как в зеркало на себя посмотрит. Это у меня в методику входит. Поскольку с тобой возились, будь добр — ухаживай, долг платежом красен. Доктор снова повернулся к одной из картин. — М-да, любопытная интерпретация «делириум тременс» в форме постоянно появляющейся в сознании белой субмарины. Но талантливо! Корабль вечной службы для потерявших свою душу. Это ведь он написал «Варенье из мух?» Довелось как-то увидеть у весьма высокопоставленных лиц, был почти шокирован. Видел и «Портрет молодой сволочи». Андерграунд. Двоится, как и в жизни. Где суть, и не разобрать… А это что? — Он наклонился ближе, разбирая подпись. — Неужели все десять тысяч и изображены? Кошмар какой-то, как с ними управиться! Нет, это действительно мечта неосуществимая, да и слава Богу… Алкоголь пожирает душу, полёт в никуда! Ты, Аркадий, не выпиваешь даже «культурно»? Что, восемь лет кряду — как стёклышко? Молодец, держишь прессинг по всему полю. И тогда, помню, мог и рога обломать, если уж слишком настырно с рюмкой привяжутся… Жизнь — штука серьёзная. Желание жить хорошо давит на человека чудовищным прессом. Мало кто понимает, что счастье достигается трудом и потом. Желание же заполучить счастье немедленно, сейчас, сию минуту подтачивает человека, как гниль, изнутри, заставляет его искать забвения от неудач… Слабый ищет забвения, сильный — препятствий! — А преодолев их, ломается, — хмыкнул Аркадий, разливая ароматный жасминовый чай в изящные фарфоровые чашки. Затем разложил на столике пачку фотографий с пейзажами уссурийской тайги. — Ух ты, зверюга какая! — восхищённо воскликнул доктор. — Хотел бы и я ему в глаза заглянуть. Интересно, что в них? — Словами не передать. В них поступок, движение, сила. В них — бездна! — То, что испытал твой друг, страшнее, чем встреча с тигром. Иногда я всерьёз верю в существование дьявола. У меня два законченных высших и ещё одно наполовину, но в Царство Тьмы приходится верить. Кстати, ты читал «Розу Мира» Андреева? Могу дать ксерокс… — Я читал. Но ты-то что предлагаешь? — Шоковый гипноз! Гарантии, разумеется, нет, но крохотный шанс есть. У него есть близкий человек? Любящая женщина? Хорошо, вызывай её сюда. Если взяться втроём… 26 Боря достал из-за пазухи обыкновенный булыжник и положил его на стол перед ошарашенным следователем. Отодвинув бланк допроса, тот с опаской спросил: — Что это? — Камень за пазухой, — с тоской отозвался бармен из видеокафе «Зодчий». — Не понял… — В коктейли вместо коньяка добавлял перцовку. За вечер имел на этом четвертачок навара. — Давай лучше по порядку, — буднично произнёс следователь, указательным пальцем почесав себе лысину. — Фамилия, имя, отчество? Оформим явку с повинной, но вообще-то органы тобой давно занимаются… — Ты что, забыл мою фамилию? И не свисти так громко! — Бармен презрительно скривился. — Не надо музыки. Где это видано, чтобы ОБХСС «центровыми» занимался. Вы же всегда по мелочам стрижёте! Вот вы где все у нас… И Боря показал следователю внушительный кулак. — Кроме того, по порядку никак не получается, — теперь он извлёк из-за пазухи кирпич. На кирпиче была выдавлена надпись: «Взятка. Три тысячи». — Достаю, что под руку попадёт, — Боря заплакал горючими слезами, те падали на зелёное сукно следовательского стола и прожигали его почище серной кислоты. — Предупреждал же меня Ангел: не держи камень за пазухой, задавит! А сегодня с утра хана. Окаменеваю! Даже «скорую» вызывал, всё — вот-вот кончусь. Понял, что надо сюда… — Сообщника записывать будем? — осторожно спросил следователь, мучительно соображая, кто же из всемогущих «центровых», которых опекал крайисполком, может скрываться под кличкой Ангел. — Запиши, запиши, козёл! Повестку ему ещё пошли, придурок плешивый! Он тебя тогда по протоколам размажет вместе с галстуком! Забыл, как Пахана в мороженое вклеили? Он шуток вообще не понимает. Светку вон в статую обратил, в парке сейчас стоит. — Значит, как не относящийся к эпизодам дела, в протоколе не фигурирует. Какой разговор! Следователь с интересом наблюдал, как посреди кабинета вырастает куча песка, извлекаемого вспотевшим барменом из карманов. — Мелочевочка? — Она самая, там гривенник недодашь, там пятиалтынный, если клиент под мухой. А где и рубль. Главное, мелочевочка должна быть круглой. Боря решительно брякнул на стол две окаменевшие сберкнижки. Снова взвился, увидев, что следователь не притрагивается к своему золотому «паркеру»: — Ты давай пиши, гад! «Центровых» испугался? А я под песком и камнями подыхай, да? Да я жить хочу, понял? Железный Пахан в мороженое так быстро влип, что прикурить не успел, с сигаретой на губе замёрз. Гаврош с балкона сиганул, а Леди Всегда вены порезала. Совесть-де их замучила… Знаешь ведь всё, гад лысый! Боря задыхался, словно и впрямь на грудь ему навалилась страшная тяжесть. — Пиши, не то скажу Ангелу, он тебя в шариковую ручку превратит. Всех левобережных так запугал, что дань второй месяц не собирают ни с рынков, ни с комиссионных. Сидят, как сурки по норам, и дрожат. Кабинет, заваленный камнем, песком, щебёнкой и гравием, выглядел более чем странно. Среди всех окаменелых грехов выделялись два, тысяч на тридцать, валуна. Перепродажа фирменных дисков и видеокассет с «чернухой». — Ну и на сколько всё это тянет? — тоскливо озирал каменное добро враз обнищавший бармен. — А, плешивый? — Случай в нашей практике беспрецедентный! Явка с повинной, сдача ценностей добровольная. Но лет на пять с конфискацией, и то, если адвокат хороший попадётся… — За адвоката не бойся, за него «центруха» платит. Чёрная касса. Из Москвы выпишем, товары — почтой! Боря подписал протокол и покаянно закурил «Приму». Следователь же дымил штатовской, у него всё ещё было впереди. Подмахнув подписку о невыезде, бармен пошёл к выходу, пнул по дороге валунчик поменьше. Но у дверей притормозил, обернулся. — Слушай сюда, плешак! Ты тоже давай задумывайся… Я же знаю, кто тебе из наших платит и сколько. Это, как ты говоришь, к делу эпизод не относящийся, но не дай Бог, Судный день придёт? Не завидую я тебе тогда. У вас вроде прокурор недавно застрелился? — За себя лучше думай! — окрысился человек за столом. — Вижу, заранее к дешёвым сигаретам привыкать стал, ещё до лесоповала? — Ага! Лучше пять лет древесину шмалять, чем под расстрельную статью с тобой за компанию идти… 27 Поздним вечером Аркадий сидел на набережной, смотрел на крутую волну, с размаху бьющую в берег. Из-за шума прибоя он не сразу услышал тихие всхлипывания. Повернул голову — девушка на соседней скамейке вытирала платочком слёзы. — Ба! Это вы? — узнал Аркадий ту, с косичками, которой он отдал билеты в кино. — Что случилось? Девушка не отозвалась, и только после настойчивых расспросов Аркадии всё же выведал у неё обычную бесхитростную историю. Настенька приехала в город сразу после школы по организованному набору и поступила на курсы тралового флота. В общежитии, где она жила до отправки на плавбазу, у неё были три разбитные соседки, «товарки», девицы, прошедшие огонь, воду и медные трубы. Выведав у простодушной девчонки, что у неё ещё никого не было, «нюрки» страшно развеселились и продали её какому-то прощелыге за десять бутылок водки. Настенька огрела незадачливого ухажёра графином с водой и выпрыгнула в окно… Вот уже четвёртую ночь она проводит на скамейке, благо, набережная в это время полна народу, а отсыпается на занятиях. — Ну что ж, — решительно сказал Аркадий, — пойдём за вещами и документами… — Никуда я не пойду! — Угодишь в спецприемник, а это хуже общежития… Спустя час они возвращались назад. — А куда мы сейчас идём? — спросила Настенька. — Увидишь. — А за что ты их так отлупил? Это ведь совсем незнакомые парни. Они только матерились… — Вот за это и отлупил. Чтобы разговаривали вежливо в присутствии дам. — Одному… Ну, тому амбалу, помнишь? Ты ему так врезал, я думала, у него башка оторвётся! — А ты что, надеялась, они тебе просто так чемодан отдадут, за красивые глазки? Ты, кажется, уже забыла, что продана за десять «пузырей». Вот я и расплатился, чтобы по нулям было. И всё хорошо, все довольны. Настенька некоторое время шла молча. Потом спросила с улыбкой: — Ну а «нюрок» зачем лбами друг о дружку колотил? — С той же целью. Авось и они немножко поумнеют. 28 — Ой, а это всё он сам нарисовал? — Настенька переводила восхищённые глаза с картины на картину. — Сам, сам. Ты давай располагайся, вот твоя комната. Здесь у него библиотека, но художнику сейчас не до чтения. Но Леонид всё равно будет рад, хоть пыль с кактусов сотрёшь… А я сейчас в магазин смотаюсь, а то в доме ничего, кроме фруктов и овощей, нет. — Я одна боюсь оставаться. — Марш мыться, переодеваться и на кухню! Чтобы к моему возвращению был чай. Когда Аркадий вернулся, девушка, свернувшись клубочком, уже крепко спала в кресле под пушистым ирландским пледом. Аркадий разложил продукты по отсекам «розенлева». Тут же подсчитал на микрокалькуляторе сумму расходов и огорчённо присвистнул. — Мы стоим на пороге великих потрясений, вплоть до гражданской, — пробормотал он сквозь зубы. — Неужели они там наверху не видят, что терпение народа не бесконечно. Когда полыхнёт по-настоящему, будет поздно. И он погрузился в свою работу. Это было единственной возможностью вырваться из того тупика унизительной рабской обыденщины, в которой погрязли, растворились сотни тысяч. Он не хотел быть таким, как все… Аркадий сидел на кухне за югославской пишущей машинкой, заботливо подложив под неё свёрнутое вчетверо одеяло, чтобы не так громко стучала. Рядом с ним толстая стопка рукописи, чистая бумага, пара карандашей. В кружке дымился чай. Казалось, всё настраивало на работу, и, как всегда, не работалось. В прихожей боком стояло длинное полотно с Белой Субмариной. Почудилось, что корабль скользит вертикально вниз, падает вместе с грозно ревущей водой в бездну. А те двое на мостике в панике вцепились в поручни, раскрыли в безголосом крике рты… Забыв о машинке, Аркадий размышлял о своей судьбе и судьбе человека вообще в этом прекраснейшем из миров, и думы его были грустны. Для слабых и прекрасных душою в нём не было дороги, для жестокосердных же и уродливых — открыты все пути в этом странном обществе поголовной безответственности. И дети, прямодушные и ясноглазые, как эта вот девчушка с набережной, попадая в грязь и мерзость будней, долго не выдерживают и сами превращаются постепенно в изломанных, издёрганных, изувеченных калек… Раздались шлёпки босых ног. На кухне в одной ночной рубашке появилась Настенька. Протирая кулаком заспанные глаза, она подошла к Аркадию, и тот подивился такой наивной и могучей силе женского обольщения… — Я тебя ждала-ждала да и уснула. — Иди-ка досыпать, пятый час уже… — А почему у тебя жены нет? Парень видный, а холостой! У нас в Медянке таких, как ты, «Смерть девкам» зовут. — Был я женат, да, знать, не судьба. Разошлись… — Были бы у нас такие женихи, разве я куда поехала бы? Она смотрела на Аркадия выжидающе. Тогда он решительно повернул девушку спиной к себе, шлёпнул её ниже спины и, резко повернувшись, вскинул пальцы над клавиатурой. Сразу отстучал первую, ключевую фразу: «Они вышли, вернее, вытекли из узкой трещины в старой каменной стене, поросшей клочьями синего мха…» 29 Ангел аккуратно подметал дорожки в парке. Неподалёку от него на невысоком пьедестале, острогранном куске скалы, стояла на цыпочках бронзовая фигурка почти обнажённой девушки. Вся её поза выражала неуверенность, раскинутые руки — вот-вот взлетит, но не может оторваться от земли. Бармену при взгляде на неё снова стало нехорошо. Он зябко передёрнул плечами и подсел на скамейку к отложившему метлу Ангелу. — Вкалываешь на радость людям? — поинтересовался он и принялся жадно и неряшливо цедить пиво, приняв запотевшую бутылку «жигулёвского» из рук виновника его раскаяния и явки с повинной. Из торгового техникума выбежала стайка девчонок — грубо накрашенных, визгливых, громкоголосых. Но, увидев бронзовую фигурку, они разом утихли, пошли дальше, присмирев. Странные и жутковатые рассказы о девушке, обращённой в металл светящимся пришельцем, ходили по городу. — Ну и сколько ты будешь ждать? Год, два, десять? — спросил осоловевший от пива бармен. — Сто или двести, — спокойно ответил Ангел. — Она была неплохим человеком, а что из неё у вас сделали? Шлюху! — А я-то при чём? Ты же знаешь, мне на всех… — Вот и беда ваша, что всем на всех!.. — Жди, жди. Она оживёт и по новой подолом закрутит, — поддел бармен незадачливого праведника. — По кабакам снова как вдарит! — Такого не будет никогда. Она просто останется навеки бронзовой. Кстати, сейчас она всё видит, слышит и понимает… — А вдруг она полюбит кого-нибудь другого, не тебя? — Дай-то Бог, — вздохнул Ангел. — Тогда я над ней не властен! Настоящее, в том числе и любовь, это настолько святое, что ни я, ни дьявол за такую книгу взяться не смогут никогда… Да, кстати, чего ради ты пришёл? Ты же никогда ничего просто так не делаешь… — Вот что. Ангел… Займи ещё четвертную, а то у меня всё описали. До казённых харчей ещё месяц тянуть. — Особо не расстраивайся, Боря! Я тебе в зону посылки с салом и махоркой посылать буду. «Центровые» от тебя отвернулись, даже не здороваются. — «Центровые» пустили слух, будто я с катушек сошёл, даже врача-психиатра нашли. В суде будет давать показания, что у меня сдвиг по фазе. А лысого следователя похерили. Позавчера… Облили бензином и спичку бросили, чтобы не сболтнул лишнего. А ведь я его предупреждал! 30 Художник отложил телеграмму, подписанную любимым именем, и с облегчением вздохнул: «Едет!» Затем с профессиональным интересом стал рассматривать милое веснушчатое лицо невесты Аркадия. Они сидели втроём в тени больничного сада, где так хорошо мечталось, где сами собой исчезли прежние страхи. Хотелось работать, читать, смотреть на море. Леонид думал о том, что настало время делать давно задуманное, иначе его ждало повторение пройденного. — Надо бы мне её портрет написать, такой, знаешь ли, в классической манере. А я уж думал, перевелись на нашей земле мадонны. Аркадий и Настенька молча глянули друг на друга, улыбнулись. В троице пациентов, гуляющих неподалёку, царило оживление. Наконец, не выдержав, они подошли поближе. — Слушай, корефан, — обратился один из них к Аркадию. — У тебя там ничего такого нет? Развести и… Алкаш выразительно щёлкнул себя по горлу. Аркадий хотел было встать и отправить жаждущего в свободный полёт, но неожиданно передумал. Вместо этого негромко произнёс: — «Телевизор самостоятельно высветился за полночь. Вася оторопело поднял голову от комковатой подушки…» Алкаш попятился, шлёпнулся тощим задом на траву. — Дружок с кладбищенской сопочки больше не наведывался? Вася кинулся от Аркадия в кусты на четвереньках, громко вскрикивая: — Чур меня, чур! — Бесполезно, дружище, — подошёл к ним доктор. — Даже шоковый гипноз не берёт. Душа и та проспиртована. А сам лечиться не хочет. Все аптечки вылакал. Безнадёга… Завтра в ЛТП отправляем. — И там тоже безнадёга, — вздохнул Аркадий. — Вася этот там и умрёт, хлебнув на дурнячка метилового спирта. Вон тот от цирроза печени загнётся, максимум через год. Ну а этого, молодого и красивого, по пьяной лавочке зарежут в шалмане на Черёмуховой. Из-за рубля с мелочью… Доктор скептически пожал плечами и пошёл себе дальше. Он любил такие одинокие прогулки по саду. Он в зените славы и чаще всего излечивает. Не боится ходить по самым мрачным портовым притонам. «Человек себя делает сам, — думает он в такт шагам, — и плохого и хорошего. И у него всегда есть выбор между добром и злом, подлостью и доблестью, поступком и смирением…» Те же мысли одолевают и Аркадия. — Эх, друзья, мы даже и не задумываемся, какой великой силой наделён человек. Настенька и Леонид внимательно его слушают. Впрочем, Леонид уже шуршит углём по листу ватмана. — Сила воображения, сила слова и кисти, сила мысли. В них такой запас энергии, что и не снился никому из учёных… Своим воображением я могу создавать тысячи миров и живых образов… — Ты можешь, я — нет, — слабо улыбнулся Леонид. — Лёня, к тебе возвращается чувство юмора! — Аркадий рассмеялся, обнял Настеньку, доверчиво прижавшуюся к его плечу, и продекламировал нараспев: «Неожиданно из полосы тумана вылетают сторожевые катера. Торпедная атака настолько неожиданна для Адмирала Тьмы, что он опешил и лишь через несколько секунд закричал в переговорную трубу: „К погружению — товсь!“ Но уже было чертовски поздно: две узкие вихревые полоски мчались к подводному кораблю. Это шли боевые торпеды…» Тоненькая фигурка девушки и высокая крепкая мужчины неторопливо удаляются по зелёной аллее к далёким, настежь открытым воротам. Золотятся солнечные пятна на песчаных дорожках. Вдали рокочет невидимое море. Вот Аркадий и Настенька оборачиваются, согласно взмахивают руками в прощальном привете. Леониду грустно, словно ушедшие навсегда уносят с собой часть его души. Да и способен ли он написать такую картину, что нарисована в этот зыбкий, улетающий миг самой жизнью? Дано ли кому это? Вряд ли… И всё же он обязательно попытается, видит Бог… Эпилог Мокрые, потрясённые произошедшим с ними, выбрались Глюм и Адмирал Тьмы на обломок скалы. Далёкий берег едва просвечивал сквозь туман, белёсый и липкий. Багровым клубком пылало в нём солнце. Чёрный Мсье простуженным голосом повторял время от времени: «Вот обсохну, враз определимся по секстанту…» При этом он панически озирался, словно вот-вот из тумана вновь вылетят сталисто окрашенные сторожевые катера. В упор выпустят ещё пару торпед… Глюм иронически поглядел на дрожавшего дьявола и стал шарить в карманах куртки. Мокрая кожа слиплась, но боцман был терпелив. Князь Тьмы и Адмирал Преисподней смотрел непонимающим взглядом. Глюм вытащил наконец фляжку из нержавейки, взболтал её. Дохнуло ароматом коньяка. Капитан зарычал и вырвал фляжку из рук боцмана. Припал к ней. Вернул опустошённую и моментально, с непривычки, опьянел. Глаза его здорово закосили. Сейчас он поразительно напоминал подвыпившего провинциального учителя математики. Глюм капнул остатки на ладошку: «Хоть понюхать…» Мсье нервно хохотнул и заикал. — Кофе бы щас горячего, — пробурчал Глюм и снова зашарил по карманам. А сам достал точно такую же фляжку, жадно припал к горлышку… С минуту он яростно отплёвывался. Фляжка оказалась с машинным маслом. Туман разошёлся. Неприветливый берег предстал перед их глазами. Медленно понижалась вода, обнажая зелёные камни, наступал час отлива. К вечеру показалось неровное дно с глубокими лужами и полёгшими водорослями. Они кое-как перебрались на берег, по пути хозяйственный Глюм подобрал спасательный круг с родной надписью. Остальное, в том числе и подневольный экипаж, было раскидано по всему необозримому Времени. Лично они с Адмиралом очутились в сто семнадцатом тысячелетии до Рождества Христова. Боцман разжёг костёр из плавника, употребив для растопки пробку спасательного круга и машинное масло. Костёр чадил. Дьявол прикладывался уже к третьей фляжке, она была полна золотисто-коричневого мартеля. Глюм зевал, укладываясь поближе к огню. — Это всё он, автор, — бормотал Адмирал. — Мы ему надоели, вот он и низвергнул нас сюда, во времена атлантов. — Объясни потолковее, — Глюм подложил под бок охапку сухих водорослей. — Чтоб тебя не печатали всю твою жизнь! — взвизгнул пьяный дьявол. — Чтоб твоя машинка вечно ломалась, бумага рвалась, чтобы твои мозги не родили ни одной путной мысли! Мсье спал тихо. Вздрагивал во сне, ругал кого-то на древних наречиях. Глюму совсем не спалось. Он грыз рассеянно каменную галету и прикидывал, как добираться до родимых краёв — пешком или подождать здесь корабли атлантов. Если верить Мсье, раз в полвека они появляются и здесь. Глюм не унывал. «Ничего, ещё походим в моря, позверствуем!.. Мсье, глядишь, и оклемается помаленьку. Но для начала он у меня в загребных походит…» И кривоногий подручный дьявола с нежностью погладил костяную рукоять своей любимой девятихвостой с бронзовыми гайками. Невнятно бормотало и всхлипывало море, свежий ветер трепал дымок затухающего костра, поднимая его в небо. Там отрешённо светила звезда Тубан, альфа Дракона, великая Полярная Звезда Древности. Издали донёсся долгий рёв неведомого зверя. Затем воцарилась первозданная тишина. Лишь сонно плескались волны неведомого моря… На этом и заканчивается повесть об ослепительно белом подводном корабле господина дьявола. Да не всплывёт он никогда в ваших душах! Конец